Екатерина Мишаненкова - Блудливое Средневековье

Я не зря вынесла в заголовок именно цитату из Шекспира. Он был великим мастером слова, причем и в том смысле, о котором я собираюсь рассказать в этой главе.

Думаю, все уже догадались, что речь пойдет о ругательствах. А также о проклятиях, божбе, оскорблениях, грязных выражениях, пошлостях, непристойностях, сленге – то есть обо всех возможных вербальных способах оскорбить ближнего своего. И большинство этих ругательств были направлены как раз ниже пояса…

Начну я с божбы – упоминания Бога и святых по поводу и без. Сейчас, когда восклицания «О Боже!» или «Господи…» стали всего лишь чем-то вроде эмоциональных междометий, трудно представить, что в Средневековье за них можно было угодить в тюрьму. Сам термин «ругаться», «сквернословить» в Англии, например, первоначально означал божбу – слово «swearing» произошло от выражения «swear by…», то есть клясться кем-то или чем-то, божиться.

Чтобы понять значение божбы для средневекового человека, нужно вспомнить третью христианскую заповедь: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно». Эмоциональные восклицания «О Боже мой!», «Господи помилуй», «ради всего святого» и т. д. – это прямое нарушение третьей заповеди, а значит, преступление против Бога и церкви. Судя по судебным архивам, наказывали за них со всей строгостью.

«Выражения и слова фиксировались на бумаге, когда считались оскорбительными или богохульными, а потому наказуемыми, – пишет Симона Ру в книге «Повседневная жизнь Парижа в Средние века». – Стремление помешать людям – грешникам, постоянно подвергающимся соблазну задеть честь своего ближнего, – осквернить священные слова, совершить клятвопреступление, отрекшись от присяги, объясняет приговоры, назначавшие наказание за все эти словесные преступления. Несколько примеров поясняют опасность, какой подвергались вспыльчивые, злобные, сварливые мужчины и женщины, застигнутые на месте преступления.

В реестр аббатства Сен-Мартен-де-Шан за 1338 год занесен случай божбы и клятвопреступления. Обвиняемый защищается: у него в рукаве побег виноградной лозы, и клялся он на нем (в парижском произношении serment – присяга и sarment – побег лозы звучат одинаково). Но не всегда обвиняемые оказывались настолько находчивыми, и свидетели передавали их дурные слова, навлекавшие на них кару. Некоторые не соглашались с тем, что слова их божбы приведены верно, например, один человек отрицал, будто сказал «будь неладна кровная мать Господня», а попросту он произнес «огнем святого Николая». Таким образом он пытался избежать обвинения в серьезном богохульстве, сознавшись лишь в безобидном ругательстве (упоминания о крови в проклятиях и богохульствах придавали им тяжкий характер и в случае осуждения влекли за собой суровое наказание – клеймо и позорный столб). Но удалось ли ему убедить судей? Слишком уж по-разному звучали оба выражения. В 1339 году один угольщик рассердился на слугу и прикрикнул на него: «Кровью тела Господня, обмануть меня хочешь?» Ему пришлось уплатить 40 су штрафа и провести неделю в тюрьме на хлебе и воде».

Иногда обходились и без вмешательства государства и церкви – среди средневековых суеверий был довольно популярный сюжет о сквернословце, которого забирал дьявол. И даже Жанна д’Арк, если верить легендам, посоветовала какому-то солдату не богохульствовать, но тот ее не послушался и вскоре нелепо погиб. Жанна действительно очень серьезно относилась к моральному облику солдат и среди прочего боролась и с широко распространенной во французской армии божбой.

На излете Средневековья божба потеряла прежнее значение. Ренессанс, Реформация, гуманистические теории, ослабление авторитета церкви. А общее падение морали в XVI веке сделало греховное поведение чем-то вроде модного тренда. Люди по-прежнему знали, что божба – это нарушение заповеди, но ее нарушали, потому что это было модно и современно.

Да и в тюрьму за это уже не сажали, максимум, священник на исповеди мог потребовать покаяться и назначить несложную епитимью.

Поэтому божба в XVI веке приобрела пышные, цветистые формы. Клялись «святым чревом», «кровью Христовой», «смертью Христовой», «ранами божьими», «святой пятницей», всевозможными ранами и частями тел многочисленных святых. Можно сказать, что божба превратилась в своего рода искусство – как только в ней не изощрялись модники, мальчики, пытающиеся выглядеть взрослее и даже определенные группы женщин. Впрочем, это уже скорее XVII век, когда виток эмансипации привел к тому, что женщины, старавшиеся быть передовыми, начали курить трубку и божиться.

В XVI веке ярким примером использования божбы выступает один из знаменитейших героев Шекспира – сэр Джон Фальстаф. Он ругается постоянно и разнообразно, что делает его эталоном модного сквернословца. Он называет своего друга Бардольфа «беспрерывным факельным шествием, вечным фейерверком», потому что у того красный нос, и потом еще долго изощряется на эту тему. Он ругает хозяйку дома, заявив, что «честности в тебе не больше, чем сока в сушеном черносливе», и сравнивает ее с выдрой, которая ни рыба ни мясо. Называет принца Генриха за глаза «болваном», а в лицо обзывает его «рычащим львенком». Принц не остается в долгу и называет Фальстафа «краснорожий трус, этот лежебока, проламывающий хребты лошадям, эта гора мяса». На что тот ему отвечает: «Провались ты, скелет, змеиная кожа, сушеный коровий язык, бычий хвост, вяленая треска! Ух! За один дух не перечислишь всего, с чем ты схож! Ах ты, портновский аршин, пустые ножны, колчан, дрянная рапира!» Причем все это у Фальстафа постоянно перемежается божбой вроде «God’s blood» и «God-a-mercy!».

Показательно, что принц в пьесе нисколько не обижается. Спектакль долго и успешно шел на сцене, вызывая у зрителей исключительное одобрение, – даже в худшие для театра периоды сэр Джон Фальстаф неизменно обеспечивал отличные сборы.

Нельзя забывать о такой странной и необычной для современного человека особенности, как то, что Шекспир в XVI веке считался дурновкусицей. Как, впрочем, и другие драматурги, поскольку театр вообще числился довольно низменным развлечением. Поэтому, если сейчас цитирование Шекспира – признак хорошего образования (а в Англии вообще что-то вроде социального маркера), то четыреста с лишним лет назад это годилось не для приличного общества, а скорее для компании простолюдинов.

Джентльмену же скорее пристало цитировать латинские и греческие изречения, демонстрирующие его хороший вкус и классическое образование. В этом тоже были свои подводные камни – попытка говорить «по-джентльменски» везде, кроме среды самых образованных рафинированных джентльменов, вызвала бы только раздражение. Представьте, какое впечатление может произвести заумная речь, да еще и пересыпанная словами и выражениями на непонятном языке.