Борис Сопельняк - Три покушения на Ленина [litres]

А вскоре за Фейгой приехали чекисты и отвезли на Лубянку, где ее с нетерпением ждали нарком юстиции Курский, член коллегии наркомата юстиции Козловский, секретарь ВЦИК Аванесов и, конечно же, заместитель Дзержинского Яков Петерс.

Допросов будет много. К счастью, протоколы этих допросов сохранились, и мы еще их не просто рассмотрим, а тщательнейшим образом проанализируем.

А пока что вернемся во двор завода, где около автомобиля ничком лежит раненый Ленин. О том, что было дальше, лучше всего рассказать устами Степана Гиля, который, как вы, наверное, помните, держал на прицеле террористку, но почему-то в нее не выстрелил, а всего лишь испугал – и ее рука дрогнула.

«Я обернулся и увидел Владимира Ильича упавшим на землю, – рассказывал несколько позже Гиль. – Я бросился к нему и, став на колени, наклонился к Владимиру Ильичу. Сознания он не потерял и спросил:

– Поймали его или нет?

Он, очевидно, думал, что в него стрелял мужчина. Я вижу, что спросил он тяжело, изменившимся голосом и с каким-то хрипом.

В эту минуту поднимаю голову и вижу, что по направлению к нам из мастерских бегут какие-то люди с револьверами в руках. Я выхватил свой револьвер и закричал:

– Стой! Стрелять буду! Кто вы?

– Мы свои, товарищ! Свои. Из заводского комитета, – ответили они.

Узнав одного из них, я подпустил их к Владимиру Ильичу. Среди них оказался фельдшер эвакогоспиталя Сафронов. Он спросил у Ленина, куда тот ранен, и, услышав ответ, что в руку, оказал ему первую помощь, перевязав рану платком и остановив кровотечение.

Все настаивали, чтобы я вез Владимира Ильича в ближайшую больницу, но я решительно ответил:

– Ни в какую больницу не повезу. Везу домой!

– Домой, домой, – подхватил Ильич, услышав наш разговор.

Мы помогли Ленину подняться на ноги, и он сам прошел несколько шагов до машины, а потом с нашей помощью поднялся на подножку и сел на заднее сидение, на обычное свое место. Так как у нас не было охраны, то я попросил двоих товарищей из завкома сесть с нами.

Я поехал очень быстро, а когда обеспокоенно оглядывался, то видел, что лицо Ильича очень бледно. Но он не стонал и не издавал ни звука.

В Троицких воротах я не остановился, а проехал прямо к квартире Ильича. Здесь мы помогли ему выйти из автомобиля и наверх хотели внести на руках. Он наотрез отказался. Мы снова стали его умолять, чтобы он разрешил внести его на руках, но он твердо сказал:

– Я пойду сам… Только помогите снять пиджак. Мне так легче будет идти.

Я осторожно снял пиджак, и он, опираясь на нас, пошел по крутой лестнице на третий этаж. Я провел его прямо в спальню и положил на кровать. Хотел снять рубашку, но у меня никак не получалось, и я ее разрезал.

В этот момент появилась Мария Ильинична и с криком: „Что случилось?“ бросилась к Ильичу.

Потом я позвонил Бонч-Бруевичу, рассказал о случившемся и побежал к Надежде Константиновне, чтобы хоть как-то ее предупредить. Она все поняла по моему лицу и спросила, глядя на меня в упор.

– Ничего не говорите. Только скажите – жив или убит?

– Даю честное слово, что Владимир Ильич жив. Он только легко ранен».

После звонка Бонч-Бруевичу, в Кремле поднялся страшный переполох. Прежде всего, опасаясь нападения на Кремль, он приказал усилить охрану и все имеющиеся силы привести в боевую готовность. Потом, захватив бинты и йод, помчался на квартиру Ильича. И вот что он там увидел.

«Вбежав в маленькую квартиру Ильича, я, прежде всего, увидел Марию Ильиничну, метавшуюся из комнаты в комнату и в крайнем нервном возбуждении повторявшую:

– Что же это такое? До каких пор это будем терпеть? Неужели и это пройдет им даром?

Тут же, прижавшись к стене, тихо рыдала сотрудница Совнаркома Анна Петровна Кизас. Я сказал ей, что плакать нельзя, что это расстраивает. Она быстро взяла себя в руки и твердо выполняла все ей поручаемое.

Владимир Ильич лежал на правом боку и тихо стонал. Лицо его было бледно. Разорванная рубашка обнажала грудь и левую руку, на которой виднелись две ранки на плечевой кости. Я предложил немедленно смазать отверстия ран йодом, дабы предотвратить от внешнего заражения, что было тут же сделано. И тут Владимир Ильич открыл глаза, скорбно посмотрел на меня и сказал:

– Больно, сердце больно… Очень сердце больно.

– Сердце ваше не затронуто, – успокоил я. – Я вижу раны, они в руке. А болит у вас не сердце, это отражательная нервная боль.

– Раны, в руке… А от сердца далеко? Сердце не может быть затронуто?

И он затих, закрыв глаза. Лицо стало еще бледней, и на лбу появился желтоватый восковой оттенок. Тут я по-настоящему перепугался!

– Как бы не умер, – пронеслось в голове.

Я бросился к телефону и начал названивать в Московский Совет и кому-то еще, требуя прислать врачей. В Кремле тогда еще не была организована медицинская помощь, не было ни аптеки, ни больницы, так что за лекарствами и кислородными подушками пришлось посылать по городу. Вскоре мне доложили, что профессора Обух, Вейсброд и Минц уже в пути.

Между тем Ленину стало хуже: он был без сознания, лицо сделалось смертельно бледным и подернулось каким-то матовым, землистым цветом. Мы поняли, что от страшной боли у него может остановиться сердце, и решились впрыснуть морфий. И надо же так случиться, что пока возились со шприцем, кто-то уронил пузырек с нашатырным спиртом. Пузырек разбился – и комнату заполнил едкий запах нашатыря. Ильич тут же очнулся, сказал: „Вот хорошо“ и опять забылся.

А вскоре приехали врачи. Минц уже был одет в белый халат и тут же взялся за дело. Быстрыми, гибкими пальцами он начал ощупывать места ранений.

– Одна пуля в руке, – односложно бросил он. – Крупные сосуды не затронуты. А где же вторая?

И вдруг его пальцы побежали вокруг шеи.

– Есть, нашел, – заметно побледнев, сказал он. – Вот она, под самой челюстью.

– Это опасно?

– Если бы она задела пищевод или позвоночный столб, ранение можно было бы считать смертельным. Но, как мне кажется, этого не произошло, хотя легкие пуля задела. Думаю, что он будет жить.

При этих словах все облегченно вздохнули. А я снова посмотрел на Ильича. Его худенькое обнаженное тело, беспомощно распластавшееся на кровати, склоненная набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, крупные капли пота, выступившие на лбу – все это было так ужасно, так безмерно больно, вызывало такую острую жалость, что я едва сдерживал слезы.

И лишь после того, как с превеликим трудом втащив на третий этаж тяжеленные сундуки с аппаратурой, сделали рентгеновский снимок груди, врачи с полной уверенностью сказали, что Ленин будет жить. При этом они подчеркнули, что „от смерти Ильича спас лишь случайный и счастливый поворот головы, и что уклонись пуля на один миллиметр в ту или другую сторону, Владимира Ильича, конечно, уже не было бы в живых“».