Борис Сопельняк - Три покушения на Ленина [litres]

– А… а как вы с ним познакомились? – боясь спугнуть удачу, начал издалека Артузов.

– Я хорошо помню этот день, – томно закатила глаза конторщица. – Это случилось 25 мая на станции Владычно, что в девяти верстах от Москвы. Было тепло и солнечно. На соседней даче играл граммофон: пел, кажется, Вертинский. Я была в новом платье – знаете, такое с оборочками и с коротенькими рукавчиками, и в новых туфельках – лодочками называются. А еще косынка, знаете, такая…

«Да телись, черт бы тебя побрал, с этими лодочками и рукавчиками!» – кричала душа Артузова. Но он понимал, что девицу надо размягчить и как-то к себе расположить, поэтому заинтересованно расспрашивал о фасоне платья и цвете туфель.

– Представляю, какое вы произвели впечатление на Кошелькова! – делано-восхищенно воскликнул Артузов. – Он что, подошел к вам сам?

– Ну что вы? За кого вы его принимаете? Он человек воспитанный и благородный, – обиделась за Яшку девица. – Нас познакомил мой брат Сергей. Я тогда страшно удивилась, что молодой, представительный мужчина отрекомендовался комиссаром Караваевым, и даже показал удостоверение.

– Караваевым? – дрогнувшим голосом уточнил Артузов, тут же вспомнив об одном из убитых Кошельковым чекистах. – А почему вы удивились?

– Не тот человек мой брат Сергей, чтобы водиться с комиссарами, – усмехнулась Ольга. – Чтобы не загреметь в кутузку, он держится от них подальше.

– Так-так, – взял на заметку криминального братца Артузов. – И что же Караваев? Что было дальше?

– Потом пошли к нам на дачу.

– Зачем?

– Как, зачем? В гости. Пили чай, разговаривали…

– И все?

– Нет, не все, – игриво вскинула головку Ольга. – Он начал за мной ухаживать, и мы стали встречаться. А что?! – заметив нечто осуждающее во взгляде Артузова, продолжала она. – Человек он очень практичный, вежливый и внимательный, в обхождении мягкий и заботливый. К тому же знает иностранные языки. Да-да! – ревниво повысила она голос. – Я сама слышала, как в ресторане он что-то заказывал по-французски, по-немецки и даже по-татарски. А еще он очень начитан: не раз декламировал что-то из Блока, Есенина и Маяковского.

– Значит, вам с ним было интересно?

– Очень интересно!

– А когда вы узнали, что он не Караваев, а Кошельков? – подобрался, наконец, к главному Артузов.

– Практически в день знакомства. Вернее, в ночь, – с вызовом уточнила она.

– То есть, вы хотите сказать…

– Да, я хочу сказать, что в первую же ночь он остался у меня, – еще более вызывающе обронила Ольга. – И что?

– Ничего, – пожал плечами Артузов. – Меня интересует только одно: изменилось ли ваше отношение к нему после того, как вы узнали, что он не Караваев, а Кошельков.

– Нисколько! А если и изменилось, то в лучшую сторону. Тем более, что он мне доверился, открыв одну страшную тайну.

– Какую? – встрепенулся Артузов.

– Он рассказал, – почему-то понизила голос Ольга, – про случай задержания Ленина. Как он его высадил из автомобиля, как обыскал и как забрал браунинг.

– Стоп! – прихлопнул папку Артузов. – Допрос окончен. Продолжим завтра.

Об Ольге Федоровой и ее сенсационных показаниях немедленно было доложено руководству ВЧК. В Бутырку, где она сидела, тут же примчался Федор Мартынов, имеющий полномочия обещать Ольге все, что угодно, лишь бы она вывела на Кошелькова.

Мартынов не стал ходить вокруг да около, а вопрос поставил ребром: или Ольга помогает выйти на Кошелькова и отправляется на свободу, или получает десять лет лагерей.

– Десять лет, – вздохнула конторщица. – Сейчас мне двадцать, – загнула она наманикюренный пальчик, – значит, домой вернусь, когда мне стукнет тридцать. Старуха! Кому я буду нужна?! А вся моя молодость пройдет за решеткой? Нет, я на это не согласна!

– Вот и подумай, – гнул свою линию Мартынов. – Чего ради страдать из-за какого-то бандита?

– Он не какой-то, – обиделась Ольга. – Он меня любит.

– Сегодня – тебя, завтра – другую, – презрительно бросил Мартынов. – Мы-то его замашки знаем, мы знаем всех его марух. Думаешь, весь этот месяц он встречался только с тобой? – решил сыграть на ревности глупенькой девчонки Мартынов. – А кто подарил Верке-балерине каракулевую шубу? А откуда у Нинки-маникюрши итальянские сапоги?

Мартынов знал, что с Веркой Ольга знакома, а к Нинке ходит подкрашивать ногти, но вот есть ли у них сапоги и шуба, понятия не имел, зато он хорошо знал, что ревнуют, как правило, не к неведомым красоткам, а к лучшим подругам. Расчет оказался верным.

– Что-о-о? – взвилась Ольга. – Верке – шубу? Этой лахудре с торчащими лопатками он подарил каракулевую шубу? А я хожу в беличьей?! А Нинка, вот стерва, а! Со мной сю-сю, моя дорогая подружка, а сама за какие-то сапоги прыгнула в постель к бандиту. А что, – окончательно разозлилась она, – вы думаете, он эту шубу купил? Как бы не так! Он вообще ничего не покупает. Он просто приходит и берет, что ему вздумается. А если человек возражает, он его убивает. И шубу он с кого-то снял, и сапоги с чьих-то ног содрал. Хорошо, если не убил…

– Вот видишь, с кем ты имеешь дело. Сейчас ты проходишь по пустячной статье, а с ним вляпаешься в такое дело, что грозить тебе будет «вышка».

– Я должна подумать, – поникла Ольга. – Я боюсь. Если не он сам, так его дружки обязательно меня достанут.

– Это мы их достанем! – трахнул по столу Мартынов. – Так достанем, что от них не останется ни пепла, ни мокрого места. А ты, красавица, не тушуйся: за твоей спиной ЧК, так что если кто вздумает обидеть, дело будет иметь с нами.

– Я должна подумать, – снова поникла Ольга. – Отведите меня в камеру. Пожалуйста, – чуть не плача закончила она.

Думала Ольга недолго. Уже через день она попросила бумагу и написала своим каллиграфическим почерком.

«В Особый отдел ВЧК.

Заявление.

Настоящим прошу вызвать меня на допрос».

Ее тут же вызвали и Ольга написала еще одну бумагу.

«Я предлагаю Угрозыску свои услуги в поиске Кошелькова. Где он скрывается, я не знаю, но уверена, что если буду на свободе, он ко мне придет, так как очень в меня влюблен».

А Яшка, потеряв даму своего сердца, метался, как затравленный зверь. Он стрелял, грабил, резал, убивал, но легче от этого не становилось. Самое странное – этот кровопийца вел дневник! Вот что он записал в этом дневнике, узнав об аресте Ольги.

«Ведь ты мое сердце, ты моя радость, ты все-все, ради чего стоит жить. Неужели все кончено? О, кажется, я не в состоянии выдержать и пережить это.

Боже, как я себя плохо чувствую – и физически, и нравственно! Мне ненавистно счастье людей. За мной охотятся, как за зверем: никого не щадят. Что же они хотят от меня, ведь я дал жизнь Ленину».

Счастье людей Кошелькову, действительно, было ненавистно – это стало для него своеобразной идеей фикс. Неслучайно, пограбив и постреляв, он снова берется за перо.