Олег Воскобойников - Средневековье крупным планом

Горожане этого времени часто называли себя именно коммунами, указывая на то, что управление их городом – именно их, и никого больше, «общее дело», res communis. Во время борьбы за инвеституру, на рубеже XI–XII веков, активные городские верхушки с умом воспользовались создавшимся в Северной и Центральной Италии вакуумом власти, чехардой епископов и представителей императоров и взяли на себя организацию жизни горожан и внешнюю политику по отношению к соседним городам. Это не привело к централизации власти ни в исторических областях масштаба Фландрии, Ломбардии или Венето, ни в самих этих городах, вырабатывавших различные формы коллективного управления. Более того, внутренние конфликты бывали настолько неразрешимыми, борьба за власть между олигархическими семействами настолько бесконечной, что исполнительную власть решили доверять только не местным: стали приглашать на короткие сроки чем-то понравившихся соседей на должность подеста́ (от лат. potestas). Среди своих набирали разного рода советы, ставили консулов, приоров и других магистратов, то есть формировали бюрократию, должностную номенклатуру.

Горожане этого времени часто называли себя именно коммунами, указывая на то, что управление городом – именно их дело.

Подобные обычаи стали постепенно формировать такие социальные лифты и карьерные траектории, каких ни в деревне, ни в мире замков не знали. Они строились на новой деловитости, потому что договариваться, мириться и ругаться нужно было с людьми нового, делового склада. Церковному колоколу эта деловитая и далеко не всегда мирная масса крепко стоящих на земле мужчин и женщин противопоставила свои колокола, которые звали на работу или с работы, но могли поднять и на бунт. Первые грамотные свидетели коммунального движения, вроде умного хрониста, бенедиктинского монаха Гвиберта Ножанского, называли зачинщиков не иначе, как распоясавшимся отребьем, в особенности, когда доходило до серьезного кровопролития и даже до убийства епископов, как во французском Лане. Но многие сеньоры и короли шли на диалог, иные – вынужденно. Короли Леона, Кастилии и Арагона шли на союзы с городами ради Реконкисты, что, естественно, отразилось на характере их отношений. По-настоящему грозному Фридриху I Барбароссе пришлось после двадцати пяти лет войн признать в 1183 году привилегии городов Ломбардской лиги, их право эксплуатировать окружающие земли, «контадо». Договор был, конечно, оформлен как имперская санкция, милость, gratia: никто не посягал на сюзеренитет Гогенштауфена, и государь, проиграв, сохранил лицо и не погрешил против осанки. Но horror teutonicus, этот хорошо всем тогда знакомый страх перед германским оружием, не смог совладать с богатством и силой городских ополчений. В какой-то степени можно даже сказать, что новая экономика и новая – городская – ментальность совладали с имперскими амбициями и представлениями о достоинстве вселенской власти.

Новая экономика и новая – городская – ментальность совладали с имперскими амбициями и представлениями о достоинстве вселенской власти.

И все же эта самая «милость» – тоже исключительно важный момент в истории европейской городской цивилизации в целом, о котором часто забывают. Копья ломались именно за нее, за место в иерархии, подтвержденное не на словах, а на надежном пергамене, с подписями, с вислыми печатями и при серьезных свидетелях, представляющих все заинтересованные слои. Такие пожалования, красиво оформленные, написанные высоким куриальным письмом профессиональными нотариями, веками хранили как зеницу ока, чтобы показать в нужный момент любому сеньору, который посмеет претендовать на долю в доходах. А это значит, что коммунальное движение, помимо крови и политических дрязг, породило и новые потребности в образовании и грамотности. Именно отсюда, из бурлящего котла под названием «город», вышли такие профессии, как юрист, нотарий (так принято называть непосредственного предшественника современного нотариуса), адвокат. Все они, как и избранные из «приличных людей» городские магистраты, обладали общественным доверием, обретшим правовой статус. Главное: все подобные новшества отныне фиксировались письменно, аккуратно собирались, сшивались, складывались и хранились в архивах, большинство из которых дожили до наших дней. До XII века мы можем изучать города по «свидетельствам современников», по письменным источникам, что-то знающим о них, но не более того. Отныне сами города из сугубо прагматических соображений стали словно заготавливать хлеб для нас: это разного рода обычаи, статуты, грамоты, привилегии, это приходно-расходные книги, налоговые списки. Все это – та деловая документация, частная и общественная, из которой родились и современная экономика, и современная политика.

Коммунальное управление малыми и крупными городами в Италии достигло апогея в XIII веке. Фактически все стороны повседневной жизни, вопросы войны и мира решались с помощью зачастую весьма сложных механизмов. Но не менее сложной стала и политическая жизнь, ибо чем сложнее и богаче власть, тем более она желанна. Активизация конфликта между Империей и папством при Фридрихе II привела к очередному крупному расколу: сторонники императоров стали называть себя по названию одного из штауфеновских замков гибеллинами, сторонники пап, вспомнив имя Вельфов, непримиримых соперников правящей династии, – гвельфами. Паписты, что естественно, легко прописывали по статье ереси своих политических противников и объявляли даже крестовые походы. Но реальные мировоззренческие границы между враждовавшими лагерями бывали трудно различимыми, быстрая смена знамен практиковалась повсеместно в зависимости от соотношения сил. Убежденный белый гвельф Данте закончил свой путь изгнанника не менее убежденным гибеллином, певцом христианской монархии, а утверждал, что вообще был «сам себе клевретом». Пожалуй, все же лукавил. Потомки же пизанских графов Делла Герардеска по сей день числят себя в гибеллинах и в правоверных католиках одновременно. В любом случае благословенная Италия, ощетинившаяся замками и башнями своих «манхэттенов», вроде Сан-Джиминьяно (илл. 44), во времена Данте скорее напоминала его ад, чем его же рай.

Поэт ненавидел алчность, эту «волчицу, от которой ты в слезах». Но задолго до него проповедники, чутко реагируя на изменения в системе координат своей паствы, уже заметили восхождение этого нового великого порока, потеснившего и традиционную феодальную гордыню, и монашеское уныние. Город, поначалу принявший в себя хотя бы отчасти и феодальный мир, и монастырь, в конечном счете оказался очагом действительно новшеств во всем, включая экономику, культуру и мораль. В какой-то степени даже рождение чистилища в католической системе потустороннего правосудия связано с расцветом города, с необоримым желанием горожан «грешить», не теряя надежду на спасение хотя бы в бесконечно отдаленном будущем. Будучи плотью от плоти сугубо родной Флоренции, едва ли не самого бурно развивавшегося города своего времени, Данте стал и строгим ее критиком. Счеты с горячо любимой родиной он свел так мастерски, что всякий помнит его «Комедию», хотя бы первое ее «царство», но вряд ли знает, что благодаря (или в силу?) этой самой «алчности» здесь уже в начале XIII века – впервые со времен Рима – постелили мостовые, которыми одинаково гордились и гвельфы, и гибеллины. Точно так же, с гордостью и вызовом всем окружающим, особенно епископу с его собором и графу с его замком, города строили на главных площадях коммунальные дворцы, величая их высокопарно «Дворцами Разума» или «Дворцами народа», как в умбрийском городке Тоди (илл. 45). Потому что вершившееся в них правление предполагалось именно разумным и народным – и это нетривиальное изобретение. А палаццо – именно дворец, а не замок – строился зачастую так основательно, что переживал века, сохранив изначальный облик и устройство, став местом памяти и памятником идентичности его строителей и насельников. Само его центральное расположение, соседство с основными жизненными артериями и площадями, с рынком, собором, с местами власти и со святынями – монументальная инсценировка тех специфических отношений между группами, которые мы называем городской средой.