Олег Воскобойников - Средневековье крупным планом

Для мира на земле средневековое общество нуждалось в мире с небесами и создало удивительно действенный институт взаимодействия с ними: Церковь.

У любой масштабной цивилизации есть граница, центры и периферии, даже если она, как Средневековье, не отгораживается от других миров ни колючей проволокой, ни визовым режимом. Любое общество состоит из полноправных членов, но само их полноправие предполагает то, что кто-то его лишен, кто-то оказывается – навсегда или временно – отщепенцем, маргиналом, пришельцем или изгоем. Кто-то, наконец, – затяжной приграничный конфликт, небезынтересный, но ненадежный сосед, которого лучше держать на безопасном расстоянии. У любой истории есть магистрали и есть тропы, у любой столбовой дороги – обочина, на которой историку иной раз стоит устроить пикник, в том числе в качестве заключительного ужина. Поговорим о тех, кто в мире средневекового Запада не был «своим», но без кого этот мир все равно немыслим.

Парадокс в том, что власть, в том числе церковная, всегда нуждалась в единомыслии и единогласии. Но она же, твердой рукой ведя к согласию, порождала разногласия.

Апостол Павел однажды сказал: «Надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор. 11:19). «Разномыслиями» синодальный перевод передал греческое hairéseis, которое дало и всем известную кальку: «ереси». Но в другом месте он же предупреждает: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден» (Тит. 3:10–11). Таким образом, проблема ереси родилась вместе с христианством. Уже евангелист начинал свой рассказ с того, что «многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях» (Лк. 1:1). Несколько поколений ушло на то, чтобы среди всех этих рассказов о главном выделились священные тексты с непререкаемым авторитетом, и целых триста лет, чтобы они были приняты соборным мнением церковных иерархов, уже во времена союза Церкви с Империей. Парадокс – очередной! – в том, что власть, в том числе церковная, всегда нуждалась в единомыслии и единогласии. Но она же, твердой рукой ведя к согласию, порождала разногласия. Более того, церковное предание сохранило даже смутное воспоминание о том, что Петр и Павел, эти «князья апостолов», представляли два противоположных взгляда на судьбу Благой вести. Каталогизация разногласий началась уже во II веке. Около 400 года бл. Августин, этот первый великий христианский систематизатор всего и вся, насчитал восемьдесят восемь ересей, через двести лет св. Исидор Севильский – семьдесят. Этот испанский энциклопедист, давший определения всем словам христианского лексикона, исходя из связи их формы со смыслом, отчеканил, что греческое «ересь» значит по-латински «выбор», и добавил, что еретик не просто заблуждающийся, но в заблуждении своем коснеющий. Средневековью достались удобные, авторитетные определения и пособия, по которым большинству «заблуждений» можно было навесить ярлык. Вопрос был лишь в том, как к ним относиться. Нам же исключительно важно понимать, что слово «ересь» не невинно, но всегда описательно, оценочно. Оно всегда – точка зрения, за которую мы должны держать ответ, даже если говорим о далеком прошлом.

Слово «еретик», знакомое по Писанию, вошло в оборот лишь в XIII веке, после того, как Иннокентий III и его наследники на римской кафедре сделали ересь настоящей мишенью своей политики

На столетия история ересей оказалась связанной с историей власти. После падения Империи на Западе, особенно когда германские короли окончательно оставили арианство ради римского православия, споры стихли фактически до зрелого Средневековья, рубежа XI–XII веков. Само слово «еретик», знакомое по Писанию, вошло в оборот лишь в XIII веке, после того, как Иннокентий III и его наследники на римской кафедре сделали ересь настоящей мишенью своей политики, проповеди и крестового похода. Возникновение церковной инквизиции в 1230-х годах – часть этого движения. В XI веке отдельные хронисты описывали спорадические случаи бунта против церковной организации, культовых изображений и обрядов ради буквального следования евангельским заповедям. Многим хотелось видеть преступление против веры и в бесчинствах «коммунаров», часто направлявшихся на епископов. Иных хватали и жгли, причем зачастую по инициативе «толпы». Но, кажется, лишь один из современников первых костров, монах Адемар Шабаннский, около 1030 года назвал сожженных приспешниками дьявола и манихеями. Григорианская реформа и последовавшая за ней борьба Империи и папства накалили страсти: обвинение в ереси бросали друг другу в лицо оба лагеря. В многолетнем обмене колкими памфлетами в среде кардиналов и понтификов сформировалась уверенность, что наследник Петра никогда не ошибается, а несогласный автоматически попадал в еретики: например, в симониты, наследники Симона Волхва, пытавшегося купить апостольство. Тот, уличенный Петром, раскаялся (Деян. 8:24), но всякая корысть в делах Церкви могла истолковываться как посягательство и на ее свободу, и на правоверие.

В отдельных городах, иногда землях, стали возникать группы людей, не желавшие идти ко Спасению путем остальных. Одни отвергали службу священства, казавшегося им недостойным высокого призвания, осуждали его богатство, не верили в совершаемые им таинства. Другие утверждали, что возродили какую-нибудь древнюю форму благочестия, свято хранившуюся на Востоке со времен первых мучеников, не ели мяса, называли себя апостолами и не признавали крещения в детстве. Организацией такие группы становились тогда, когда внутри стихийно возникала иерархия из избранных, которые «крестили Духом» и благословляли трапезы, верующих, получивших возложение рук, и слушателей. Уже в первой половине XII века Бернард Клервосский, лучший проповедник своего времени, почуял опасность на юге Франции, как чуял ее и в брожении умов на Севере. Ему удалось добиться осуждения за ересь и сожжения некоторых трудов Абеляра. Его друг и последователь Гильом из Сен-Тьерри подобрал у Августина еретические наименования для философа Гильома Коншского, посмевшего в 1120-х годах богословствовать «с точки зрения физики». Однако, при всем авторитете Бернарда, его речи славились стилем, но не информированностью и не логикой. Ни интеллектуальной новизне, ни церковному диссидентству такое красноречие перейти дорогу не могло. Прованс, Гасконь и Лангедок действительно сфокусировали на себе внимание хранителей благочестия. Но до решающей битвы было далеко.

Во второй половине столетия появились новые обозначения. В 1163 году монах Экберт из Шенау выпустил специальные проповеди против катаров. Произнесенное на немецкий лад, Ketzer, это слово, восходящее к греческому «чистый», стало обозначать попросту всякого еретика. Их же называли «ткачами» и «публиканами». От болгарских богомилов во Франции взяли этноним: в XIII веке буграми Инквизиция стала называть всех инакомыслящих долины Луары, которые отвергали таинства, а заодно иногда гомосексуалов обоих полов. Естественно, сохранялись и старые термины, вроде ариан, манихеев, савеллиан и т. п. Означает ли обогащение лексикона преследования и появление первых аналитических текстов, что движение ширилось? Безусловно. Генрих II Плантагенет, один из создателей английского могущества, активно включился в охоту на еретиков, введя клеймение каленым железом в «Кларендонские ассизы» (1166). Через два поколения Фридрих II, едва ли не самый толерантный в интеллектуальной сфере средневековый монарх и тоже во многом первый современный правитель, уже в 1220-х годах опередил папство в разработке на практике принципов инквизиции. Костры в Сицилийском королевстве запылали так ярко, что Гонорию III пришлось умирять пыл новоиспеченного императора, слишком буквально понявшего свой долг защитника Церкви. Налицо, однако, одна характерная тенденция: внутренний враг мог сплотить часто враждовавшие между собой духовный и светский мечи. Формировавшееся в недрах феодальных отношений современное государство училось у Церкви выявлению, наказанию и искоренению всех форм непослушания.