Олег Воскобойников - Средневековье крупным планом

Внутренний враг мог сплотить часто враждовавшие между собой духовный и светский мечи. Государство училось у Церкви выявлению, наказанию и искоренению всех форм непослушания.

История с французским югом в XIII веке показала эту диалектику во всей красе. В других землях светская власть обычно шла на диалог с проповедниками и легатами Рима, благодаря чему ценой нескольких костров обычно удавалось вернуть покой. В 1208 году известный ученик Пьера Вальдеса арагонец Дурандо де Уэска вернулся в лоно Церкви и описал своих прежних соратников. Но весь юг Франции, от Альп до Пиренеев, во второй половине XII века оказался не слишком гостеприимным, причем на всех уровнях. Буллы и акты Латеранских и поместных соборов обязывали епископов проводить расследования, а местные власти – оказывать им всяческую поддержку. Все эти меры возвышенно назвали «делом мира и веры», и этот термин сохранился вплоть до печально знаменитых Альбигойских войн. Они описаны в подробностях в масштабной старопровансальской «Песни о крестовом походе против альбигойцев», аж дважды – и неплохо – переведенной на русский. В основе этого вооруженного разгрома, сопровождавшегося бессмысленными жестокостями, достойными Первого Крестового похода, лежит планомерная политика Церкви. Еретиков крестоносцы встретили в основном в виконтстве Безье-Каркассон, зато автономии богатого и культурно развитого юга был нанесен удар, от которого он оправиться уже не смог. Лангедок стал Францией. Но прежде Иннокентий III довел до завершения юридическую криминализацию ереси, он же благословил крест в качестве знамени для похода на еретиков, и он же заставил действовать принцип терпимости там, где новые формы религиозности можно было принять в рамках католической ортодоксии, где они не вели к отрицанию Церкви как института и не ставили под сомнение богослужение.

Естественно, папа начал не с оружия, а с проповеди. Поддержку получили вернувшиеся в стадо «заблудшие овцы», которых окрестили католическими бедняками, популярные в Вероне humiliati, «добровольно униженные» (в нашей науке их называют неудачной калькой – гумилиатами). Ослабли гонения на аскетов вальденсов, благодаря чему это течение существует по сей день. Тем не менее традиционная проповедь потерпела полное фиаско на юге Франции, и тогда, одновременно с карательным походом, возникла такая форма компромисса как нищенствующие ордена, основанные фактически одновременно Франциском из Ассизи и кастильцем Домиником Гусманом. Оба видели призвание в возрождении евангельского идеала бедности через личное повторение земного пути Иисуса. Оба понимали, что делать это нужно не в тени обители, а на городской площади. И оба, наконец, были свято уверены в том, что делать это надо с согласия Церкви и папства, в постоянном контакте со священством и с иерархией. Поведение Франциска и его ближайших учеников своим юродством многих эпатировало, но многих и возвращало в лоно правоверия, потому что показывало, что необязательно обвинять в своих грехах и несчастьях всех окружающих или нерадивого священника. Оно показывало, что путь к совершенству открыт каждому. Иннокентий III благословил оба ордена.

Одновременно с карательным походом возник компромисс – нищенствующие ордена, видевшие призвание в возрождении евангельского идеала бедности.

Церковь в лице некоторых кардиналов и епископов искренне восхищалась сочетанием личной религиозности этих новых столпов с умением привлечь к ней других. И не преминула этим подъемом воспользоваться, присовокупив к нему новое оружие – Инквизицию. На ее службе встали доминиканцы, включившие в свои духовно-воспитательные принципы культ образования и проповедническое красноречие. Естественно, разработанный лучшими умами своего времени интеллектуальный аппарат схоластики, систематического рационального мышления, был направлен на шлифовку определений конкретных форм инакомыслия и «инакодействия», которые заслуживали тех или иных наказаний. Сюда вошли все формы неприятия таинств, отпадение от единой Церкви, ошибки в трактовке Писания, основание новой секты или следование ей, несогласное с Римом понимание принципов веры, хула на богослужение. В воображении следователя и обвинителя еретик по определению служитель дьявола и, следовательно, несет в себе его качества, нуждающиеся в искоренении, в выжигании. Сопротивление же обвиняемого легко становилось признаком присутствия в нем этой самой дьявольской силы, с которой нужно было бороться любой ценой, чтобы вырвать «чистосердечное признание». Позднесредневековая и ренессансная охота на ведьм, развернувшаяся в XV–XVII веках, – прямая наследница этой работы: неслучайно «Молот ведьм» написан доминиканцами, хотя учитывает опыт инквизиторов и экзорцистов вовсе не только этого ордена.

Телесная аскеза, практиковавшаяся в нищенствующих орденах примерно так же, как «еретиками», нередко сочеталась с разного рода ожиданиями конца света, страхами, поисками мистического единения с божеством, эксцессами публичного покаяния вроде процессий бивших себя плетьми флагеллантов. Милленаризм, эсхатология, слишком свободные фантазии какого-нибудь калабрийского аббата Иоахима Флорского на тему конца света, его пророчества о скором приходе эры Святого Духа, когда ни короли, ни папы уже не понадобятся, приводили в замешательство как простецов, так и умников. Подобные радикалы находились и среди францисканцев, часть из которых, так называемые спиритуалы, следуя букве и духу заветов Франциска, оказались около 1300 года противниками папства и были осуждены. И даже в самом начале истории францисканского ордена отвергнутым оказался не кто-нибудь, а наследник Франциска, назначенный им самим, Илья Кортонский, за свою симпатию к отлученному Фридриху II. Об Илье предпочитают не вспоминать.

Грань между пылким и бескомпромиссным служением Церкви и не менее рьяным и упорным «на том стою и не могу иначе» осталась хрупкой или легко пересекаемой. Более того, она осталась хрупкой навсегда. Церковь с большим подозрением относилась к возникавшим повсюду формам благочестия мирян, которые выходили за рамки семи таинств, мессы и милостыни любого масштаба. Миряне объединялись и в новые группы общежития, вроде бегинок и бегардов во Фландрии, обустраивали быт вокруг местных культов. Все эти пути богоискательства приходилось анализировать, часто соглашаться, иногда глядеть сквозь пальцы. В любом случае, трещавшее по швам римско-католическое единство Европы, еще вполне ощутимое в эпоху Иннокентия и Бонифация, стало рассыпаться задолго до Лютера и Кальвина.

Все дело в амбивалентности ереси как явления церковной и вообще христианской жизни. Церковь обязана была судить ее, но не могла по определению стать объективным арбитром, хотя бы потому, что отвечала не перед людьми, а перед Богом. И потому также, что считала себя небесным градом, осажденным на земле врагами, силящимися подло стянуть всякую заблудшую овцу в геенну. В XIII веке богословие, ревниво охранявшееся столетиями, вышло из монастырских стен сначала в университеты, затем и дальше, почти на улицу. На диспутах могли присутствовать люди совсем не подготовленные, неученые, «молчаливое большинство», чье мнение мы никогда не узнаем. Это явный признак того, что Церковь умела повернуться лицом к мирянам, к своей пастве. Тайны в прямом смысле слова открылись. Но и толкования всех видов начали распространяться на страницах пергамена и бумаги – все это в условиях, когда цензура выражалась лишь в основном в публичных опять же кострах, в «казнях» книг. Но ведь рукописи неохотно горят. А значит, распространялось и инакомыслие, идеи, контролировать которые не было никакой возможности. За «неправильными» мыслями, как известно, часто следовали и следуют и «неправильные» действия.