Александр Кутыков - Берега светлых людей

Он вновь подошёл к массивному коню. Вороной гигант понуро опустил голову, и его смоляная грива своею бахромой закрыла могучую грудь. Правую переднюю ногу он — от неведомого удовольствия, что ли? — то чуть поднимал, то снова бесшумно опускал на широкий горбыль-рычаг громадных весов.

Роальд тупо осмотрел чёлку коня, верно, желая, чтобы безразличное животное, потянув время, заговорило о чём-нибудь — непременно многословно, долго. Но послушный, кроткий конь, которого за ненадобностью уже за поводья и не держали, молчал, как валун возле муравейника. Почувствовав длинными ресницами порывистое дыхание главного гвардейца, он стеснительно поднял на него чёрные маслины-глаза и снова уставился в шершавый горбыль весов.

Спиной чуя, что Карл ещё рядом, Роальд встал на плитняк рычага и пошёл вверх к сундуку. Миновал опору, замедлился, упёрся животом в закрома, встряхнулся, подпрыгнул — конструкция даже не шелохнулась.

— Сыпь, сыпь! — прикрикнул на юнцов-подносчиков главный в сей момент казначей. — Пальцем в каске ничего не держи! — Он взмахом руки резко указал градоначальникам на молодого негодяя. С высоты посмотрел на Карла.

Карл повернулся и пошёл в посад. Там он объявил, что конунг велел собираться к горе, выходить при этом дружно. От своего имени добавил, что надо срочно забрать золото — уж сколько есть. Главное — изловчиться и уволочь с задания усердного старателя Роальда.

Длинные брёвна для постройки нового причала так вот сразу найти было трудно. Половина мужского населения города, защищаемая от обворованных, а посему разгневанных халанских племён дружиной регулярного войска, отправилась к сосновому бору, расположенному в одном переходе на северо-востоке.

В ожидании леса управа силами оставшихся решила укрепить берег. Землекопы и носильщики принялись за работу. Грунт носили не к дальней рели, где берег заметно подточило водой, а насыпали прямо под городскую стену.

Всё население, стар и млад, вышли утаптывать, утрамбовывать землю. Перемазанные, грязные мужики со старанием ваяли новую родную твердь, рождавшуюся вопреки ворчавшему и напиравшему морю. Вокруг обугленных остовов в ледяную слякоть ссыпали глину, кидали камни. Прибой брызгал солёной слюной, гладил-уносил людские старания, но всё же постепенно уступал, откатывался, брюзжа, обещал вернуться вскоре настырными хлёсткими волнами.

Вертфаст был деятелен, как никогда. Не жалея своего платья, он прохаживался между тружениками, выходил на возвышения, чтобы осмотреть выдвинутый клином в море мол. На усыпанной пеплом и золой поляне засвидетельствовал скорую готовность жарившейся конины. Был необыкновенно громок, заметен и суетлив. Никто и не догадывался о том, что на самом деле творится в душе боярина.

Из Херсонеса долетели смутные вести. Сбивчивые комментарии гонца из-за Пантикапа только ещё более запутали дело. Передние мужи Ас-града лишь поняли, что Сарос Херсонес не взял, но повёл с ним какие-то переговоры... Бояре пока дружно избегали высказываться по этому поводу. Нынешним вечером или завтра ждали ещё гонца, надеясь получить вразумительное уведомление о Таврических событиях.

Кроме Вертфаста, остальные бояре сидели в доме обрусевшего грека Иосифа, пили чай и всё больше молчали. Иногда кто-то заговаривал об обиженных халанах, вспоминали о воеводе Билоне, отправленном с лесорубами за лесом, но мысли видных мужей были заняты лишь одним — упованием на несбыточность готского возвращения.

Маета Вертфаста была куда более болезненной. Продовольственное снабжение города, сваи, причал, прибыль, несмотря на кипучее включение в сутолоку, его совершенно не беспокоили. Желание оставить всё на своих местах полностью занимало его сердечные раздумья. Он болезненно морщился, когда из спасительных строительных обуз возникали вдруг образы Сароса, Иегуды, Ргеи... Удушье сдавливало грудь. Голосом, срывавшимся на фальцет, он подбадривал кого-то, кому-то на что-то указывал... Выискивал светлые, беззаботные лики, прислушивался к задорным репликам...

Две дочери Вертфаста — Бекума и Рада — бывшие моложе приживалки, применив весь свой девичий напор, уговорили-таки Ргею выйти с ними на обезлюдевшие улицы. Подруги притащили Ргею к приморским воротам, насыпав в кармашек красавице тыквенных семян, говорили о нарядах и женихах, откровенничали о влюблённости. Ргея чуть ожила, подбирала слова, чтобы поддержать предназначенную для отвлечения её от грусти доверительную беседу. Но настроение наложницы разом портилось, а состояние духа возвращалось к прежней угнетённости, когда дочери принимались нахваливать своего могущественного, доброго и хорошего отца, кой и город блюдёт, и о семье заботится, невзирая на всякие там увлечения...

В один из таких моментов Ргея, закусив губу, пошла прочь, углубилась в боковые закоулки между рядами бедняцких домов. Подружки её догнали, спросили о резком порыве, вновь утешали, тянули за рукав, призывая войти в чей-то двор и поболтать с двумя юношами, что-то рывшими под стеной своего дома.

«Почему вы не на причале?» — отнеслись к ним боярские дочери.

Ребята, не скрывая радости, выбрались из ямы, подошли к девичьей компании, деловито счистили лопатами с обувки грязь и ответили вопросом: отчего, мол, бабий род такой любопытный?

Бекума и Рада вступили в словесную перепалку со смущавшимися от некоторых девичьих слов молодцами, после чуть отступили, открывая мрачной, почти безжизненной Ргее смазливую внешность старшего брата. Ргея бесчувственно задержала взгляд на миловидном лице парня, и с глубокой морщинкой над вздёрнутой бровкой пошла прочь.

Девчата догнали её на хлюпающей лужами улице, повисли на плечах, хохотали в лицо. Они, конечно, не могли узреть в застывших льдинах очей несчастной подруги образ Сароса. Дикий, мощный, красивый, жаркий, любимый, единственный... Они не знали, как она вечерами пялилась в серебряное зеркальце, пытаясь вызнать у отражения, завлекательно ли она на него смотрела при последней встрече, они и не догадывались, как она, надев тот самый сарафан с тем самым платом, больно сжимала свою маленькую грудь, чтобы вспомнить страшное тогда и сладкое теперь ощущение его страстного прикосновения. Уткнувшись в подушечку, она целовала свою ладонь, видела в ней его уста, нежно водила язычком и вздыхала...

Сарос выслушивал дозорных, периодически спускавшихся к нему с окрестных гор. Отчёты их не были утешительны — обещанных херсонесцами коней как не было, так и нет... Конунг призвал Роальда, объявил о сборе и отходе к Боспору.

Покидали град с тяжёлым чувством незавершённого дела. Здоровые воины разочарованно оглядывались на посад, поправляли за спинами связки металлической кухонной утвари и, строясь в чёрные кривые колонны, позвякивая трофеями из бедняцкого обихода, растягивались по безрадостной дороге, ведущей в общем-то в никуда. Раненые, имевшие неопасные уколы и свежие рубцы на теле, встали в общий строй. Тех, кто не мог идти, усаживали на лошадей. Сарос, Карл, весь командный состав также шли пешком. На горе, послужившей лагерем большому войску, остались с десяток дозорных да недавно умершие от ран.