Кузнецов Иван - Глубокий поиск. Книга 1. Посвящение

Он снова весело усмехнулся. Определённо, к товарищам у него был какой-то личный счёт!

Ещё разок товарищ Бродов сам попросил меня настроиться и посканировать, не связан ли с флигелем, чудом сохранившимся от разрушенной усадьбы, неупокоенный дух.

Я призналась:

— Не чувствую.

— Стало быть, легенда врёт, — заключил Николай Иванович. — Чего и следовало ожидать.

В большинстве, дома и улицы излучали чистую, светлую и тёплую энергию, поэтому, несмотря на осеннюю промозглость, создавалось ощущение, что находишься и не на улице вовсе, а в стенах большого, уютного дома.

— Ну, надо тебе ещё увидеть университет. Будешь когда-нибудь учиться в Московском университете. Пойдём через Белинку!

Мы направились напрямик, дворами к улице Белинского. Тут нам навстречу попалась женщина, с которой Николай Иванович неожиданно поздоровался. Она была примерно его лет, в белом чистом платочке, по кайме которого шёл простой набивной узор. Николай Иванович перекинулся со знакомой несколькими фразами, сумев расспросить о её новостях и не дать возможности ничего спросить о себе. Она даже обо мне не спросила — кто такая и кем ему довожусь, хоть и поглядывала с доброжелательным интересом. У старушки оба сына были в армии: один — на западе, на фронте, другой — на востоке, готовом взорваться войной в любой момент. Муж работал на заводе и получал продталоны на хороший рабочий паёк. У невестки в квартире выбило окна взрывной волной, поэтому она с матерью пока перебралась в комнату свёкров на Белинку. Ночи холодные, и уже начали подтапливать печь. Дров достали, пока всё хорошо.

У неё был непривычный для меня и явно не столичный, мягкий говор. Они с товарищем Бродовым, видимо, были давними знакомыми, хотя не близкими, общались лишь изредка и случайно, но эта пожилая женщина смотрела на Николая Ивановича тёплым, сочувственным взглядом, как будто знала о нём что-то трогательное или просто вспоминала молодым.

Бесхитростно одетая, доброжелательная, не привыкшая жаловаться и просить, старушка напомнила мне… наверное, родную деревню. Душу сильно защемило необъяснимой горечью. И ещё: до спазма в горле захотелось, чтобы сыновья вернулись к ней живыми и невредимыми.

Николай Иванович, распрощавшись со знакомой, внимательно пригляделся ко мне.

— Что с тобой, Тася? Устала?

Я встрепенулась.

— Ни капельки!

— А почему глаза красные?

Он пощупал мой лоб. Ладонь товарища Бродова была теплее моей кожи, и он успокоился.

В сквере университета было людно. Из здания библиотеки Горького молодые люди и девушки выносили ящики и связки книг, грузили на полуторки.

— Библиотеки и музеи эвакуируют в глубокий тыл, подальше от авианалётов, — пояснил Николай Иванович.

Ребята работали сосредоточенно и слаженно. От них шла такая чистая и светлая энергетика, и все, кого разглядела, показались мне красивыми. Я попыталась представить, как запросто поднимаюсь по парадной лестнице с тетрадью и учебниками. Не сумела. Не выйдет, Николай Иванович: никогда не учиться мне, начальной школы не окончившей, в Московском университете.

На Манеже работали маляры и подновляли маскировочную окраску, превращавшую его в пару низких, невзрачных строений.

Площадь поверх асфальта была раскрашена разноцветными пятнами и линиями. Ясное дело: тоже маскировка, чтобы сверху фашист не разобрал, над каким районом города находится. Но что тут нарисовано? Я спросила товарища Бродова. Он хмыкнул:

— Приглядись!

Я уж приглядывалась и так, и этак. Наконец додумалась прищуриться — и увидела! Крыши домов, кроны деревьев. Ловко придумано!

— Да не очень, — возразил Николай Иванович. — Ночью немец сбрасывает осветительные ракеты, а тени-то нарисованный дом не отбрасывает. Пилот понимает, что перед ним только картинка. Придумали кое-что и получше. Сейчас увидишь.

Красная площадь выглядела совсем не так, как я ожидала. Я представляла её огромной и просторной, и там, мне думалось, мостовая выложена каменными плитами с красным отливом.

В реальности я даже не поняла, что, миновав громоздкое современное серое здание и многоэтажный терем из красного кирпича, мы уже пришли. Огромная площадь имела песчаную поверхность. Посредине стояло несколько грубых конструкций, имитировавших жилые дома. Ближе к стене Кремля был так же небрежно выстроен целый особняк с колоннами. Стена сверху покрыта двускатной деревянной крышей, разрисована разноцветными силуэтами домов, ели у стены прикрыты маскировочной сеткой. Вместо звёзд на размалёванных башнях — какие-то бесформенные серо-бурые навершия. А за стеной — чёрные с тёмно-зелёным отливом купола высоких, многоглавых церквей. На миг я совершенно потеряла чувство реальности. Что это всё? Где мы?! Беспомощно оглянулась на руководителя.

Товарищ Бродов приобнял меня за плечо. Я вздрогнула от неожиданности, а Николай Иванович тихо и почему-то грустно сказал:

— Давай будем считать, что тебе повезло. Ты видишь декорации такого города, который окружал Кремль много веков назад. Вот посад: дома торговцев, ремесленников, заборы, дворы, сараи. Взрослые, ребятишки, куры, лошади… На площади — ларьки и лотки торговых рядов, продавцы зазывают, покупатели торгуются… И звёзд, сама понимаешь, не было…

Живая картина, нарисованная товарищем Бродовым, так и затягивала.

— Жаль, я не могу тебя провести в Кремль по своему пропуску. Сейчас с этим очень строго… Хотя… Там нынче и смотреть не на что: всё разрисовано.

Николай Иванович с досадой и ожесточением это сказал, и у него необычно резко обозначились складки около рта. Я догадалась, что ему горько видеть всю эту маскировку и обидно, что Москва вынуждена прятать свою красоту.

— Но с воздуха маскировка смотрится замечательно, — оживился Николай Иванович. — Я однажды попал в комиссию, которая оценивала качество маскировки с воздуха — с высоты полёта вражеского бомбардировщика.

— Ух ты!

— Сверху полное впечатление, что тут какие-то жилые дома, асфальтовые дороги — и никаких стен, башен, соборов, дворцов. Очень искусно! Только колокольня тогда была ещё не перекрашена — и вот она резко выделялась.

Я робко спросила, можно ли постоять у самых стен Кремля, чтобы обязательно глядеть снизу прямо вверх, и Николай Иванович повёл меня в Александровский сад. Деревья ещё золотились последней листвой, стоял штиль, но тревога витала в воздухе, парила высоко в небе вместе с аэростатами заграждения, пряталась под маскировочными полотнищами, накинутыми там и тут поверх деревьев. И всё же Кремлёвская стена — огромная, могучая — казалась вечной, незыблемой, надёжной. При взгляде снизу вверх тусклая раскраска и деревянная крыша на зубцах совершенно не портили впечатления.