Николай Буянов - Призванный хранить

На всякий случай он внимательно осмотрелся. Но здешнее озеро выглядело мирно и неопасно: ни лягушек, ни змей, ни даже высокого камыша, где могла бы залечь засада. Прямо-таки Женева, усмехнулся Антон, скидывая одежду.

...Он плыл на спине, лениво загребая руками, точно колёсный пароход, стараясь держаться поближе к берегу, где бил из-под воды тёплый ключ. Кровь постепенно отливала от головы, сделалось легко и бездумно. Интересно, водится ли здесь рыба? Он знал, что в быстрых горных реках живёт только «царская рыба» форель — та, что, говорят, умеет подниматься даже по порогам против течения. Здесь, в озере, наверное, тоже... Однако форель хитра, профану в руки не пойдёт...

Когда-нибудь я буду вспоминать это озеро, подумал он. Я буду трястись в переполненном автобусе, или скучать на лекции, или валяться дома на диване перед телевизором... Всё в этом мире рано или поздно заканчивается — и это моё странное путешествие в том числе. (Ох, хотелось бы верить!) Только память останется — о тех, кто был мне дорог. Кто заслонял меня собой и кого заслонял я. И об аланской девушке со светло-карими глазами — мастерице стрелять из лука...

Наплававшись вдосталь, он повернул к берегу. Нащупал ногами каменистое дно, поднял голову. И увидел Асмик.

На ней было вышитое платье ниже коленей и ожерелье, доставшееся от матери, — только теперь до Антона дошло, почему они были так похожи — Асмик и та женщина с фрески.

Они молча и неотрывно смотрели друг на друга: девушка, стоя на берегу, словно юная языческая богиня, подсвеченная со спины предвечерним солнцем, и Антон, стоя в воде и ощущая, как лицо покрывается пурпурной краской. Прошла, наверное, минута. А может, полчаса. Наконец Антон с усилием разлепил губы и глупо спросил:

— А где этот... лекарский ученик?

— Недавно уехал, — равнодушно ответила она.

Антон замолчал. Он абсолютно не представлял себе, что делать дальше. И о чём говорить, то есть на языке вертелась добрая дюжина вопросов, самым банальным из которых был: «Он что, приставал к тебе?» Однако язык почему-то отказывался служить.

А потом все мысли разом пропали. Асмик плавно завела руки за голову, ожерелье на её шее вдруг вытянулось в сверкающую разноцветную нить и упало к её ногам. Потом туда же, на траву, медленно и невесомо упало платье — словно подстреленный охотниками лебедь. Асмик переступила через него и спокойно, без всплеска, вошла в воду.

Она шла к нему долго. А может быть, не шла совсем — просто дно этого озера послушно повернулось под её ступнями. И окружающий лес повернулся вместе с озером. И река Ингури заодно с Приэльбрусьем, обоими Великими морями и Главным Кавказским хребтом. И сам Антон незаметно для себя — он не заметил бы сейчас и всю армию Тимура, явись она вдруг сюда в полном составе, волоча за собой катапульты, шлюх и маркитанток.

Его зрение отныне служило только ей. Её стройным бёдрам и маленьким грудям с затвердевшими сосками. Её нежно приоткрытым губам и ослепительно красивому шраму возле правого бока (то ли медведь достал когтями, то ли вражеский меч — в горах полно опасностей). Его слух улавливал только шорох водяных кругов, что расходились от её ног... Потом — от её живота. Потом — от её груди: девушка едва доставала ему до подбородка, и когда она наконец подошла к Антону вплотную, над водой оказалась только её голова и плечи с трогательными острыми ключицами. На краткий миг на поверхность легли её волосы, распустившись пышной рыжеватой медузой, — и втянулись внутрь, к самому дну. И Антон, уже теряя сознание, почувствовал прикосновение к своему паху — нежное, острое, требовательное... Наверное, он закричал (впрочем, он не поручился бы). Или закричало озеро, в котором стремительно закипала вода, и солнце опрокинулось в широко распахнутых глазах...

Уже темнело, когда они возвращались домой. Знакомая тропинка вилась впереди, огибая селение и всё больше удаляясь от реки. Горы, высившиеся вокруг серыми громадами, казались милыми и по-домашнему уютными, рождая мысль о слонах в зоопарке, которых маленький Антошка кормил конфетами сквозь заградительную решётку. И сейчас, когда Асмик шла рядом, он умиротворённо думал, что жизнь, в сущности, не такая уж плохая штука. За раненого царевича волноваться не следовало, коли старик лекарь обещал, что тот скоро встанет на ноги, и даже предстоящее путешествие не пугало: кого ему бояться за спиной у Аккера?

Он даже не обратил внимания поначалу, когда где-то в стороне отчётливо фыркнула лошадь. Только спустя ещё полных пять шагов в сознание вломились приглушённые голоса и еле различимый перестук копыт, явно замотанных мешковиной. Пока Антон размышлял, тело само рухнуло на землю и распласталось, слившись с сумерками. Асмик, умница, без слов сделала то же самое. На этот раз при ней не было лука, а при Антоне — сабли: только два ножа на двоих. Как тебе до сих пор не снесли башку, чужеземец, подумалось невесело. Оружия не взял, по сторонам не смотришь — готовый кандидат в покойники...

Некий ломающийся басок, донельзя взволнованный и срывающийся в петушиную трель, говорил:

— Они здесь, господин. Все пятеро, я сам видел. Вы обещали заплатить мне, господин...

— Заткнись, — коротко бросил кто-то.

Все пятеро, подумал Антон. Аланский царевич, Аккер, Лоза, Асмик и я сам. Ингури, Ингури, даже кровью своей не оросить твои воды, потому что хижина — выше по течению. Только и преимущества, что сгущающаяся мгла: крошечный шанс ускользнуть...

Когда твой дом подпалят с четырёх сторон...

Антон уже слышал этот голос — не далее как сегодня утром. И сейчас он прилипчивой песенкой звучал в голове: «Я тут кое-какие травы привёз. Будешь готовить отвар, как я укажу...»

Мразь. Антон скрипнул зубами в бессильной ярости. В финале фильма про войну предателя и пособника врага всегда настигает справедливая кара: либо немцы шлепнут при отступлении, либо партизаны повесят на площади освобождённого города. А тут... Получится ли поквитаться когда-нибудь? Эх, лук бы сейчас с доброй стрелой. Или снайперскую винтовку...

Анкер все понял без слов. Он сидел перед хижиной, скрестив ноги по-турецки, напевая под нос нечто заунывное и помешивая ложкой в котелке над костром. Тихо пофыркивали лошади в загоне, было тепло и тихо. Аккер поднял голову, увидел задыхающегося Антона, грязную полосу на щеке и полные отчаяния глаза. Сплюнул сквозь зубы, точным ударом ноги опрокинул котелок в зашипевшие угли (пропал ужин, мать твою...) и вошёл в дом.

Вышел он оттуда уже полностью оружный: секира в чехле у одного бедра, сабля у другого, боевой лук за спиной. Антон однажды пробовал натянуть этот лук: его сил едва хватило до половины.