Николай Буянов - Призванный хранить

— Кажется, Осман, — заметил Заур.

— Осман, — подтвердил Аккер. — А вот рядом с ним... Ты что-нибудь понимаешь?

Сенгенского воеводу Антон увидел впервые. И оценил его тяжеловатую могучую стать. Глубоко посаженные угольно-чёрные глаза на широком лице, окладистая борода с нитями седины и грудь в два обхвата, на которой едва сходился тёмно-синий чекмень с серебряной вышивкой по рукаву. Ни кольчуги, ни шлема не было: кого опасаться в собственной крепости. Только прямой меч-кончар у левого бедра...

Второй всадник скакал сбоку, отстав на четверть корпуса коня. Он был худ, высок ростом и длинен лицом, по которому от виска к подбородку тянулся давний сабельный шрам. Он был в кольчуге, панцире и островерхом монгольском шлеме, украшенном белым бунчуком. Всадник сидел в седле прямо и слегка напряжённо — но не от неопытности, как догадался Антон, а из-за недавней раны, которая не успела как следует затянуться. Антон узнал этого человека. И сердце вдруг пропустило удар, а пальцы сами собой сомкнулись на рукояти сабли. Не известно ещё, что бы он натворил, кабы Аккер не положил свою ладонь на его руку...

— Приветствую тебя, сын царя Алании, — церемонно сказал воевода Осман. — Наслышан о невзгодах, что пришлось преодолеть тебе в пути, и рад, что ты здесь. Не побрезгуй разделить со мной кров и пищу.

Антон искоса взглянул на Баттхара. И подумал, что выражение «царская кровь» — вовсе не пустой звук. Надо было видеть, как в мгновение ока преобразился его спутник. Как прямо и величественно сидел он в седле, как лежали руки на поводьях, с каким невыразимым достоинством он наклонил голову, отвечая на приветствие, — такое не сыграешь, не изобразишь, даже потренировавшись дома перед зеркалом. С этим надо родиться и всю жизнь прожить бок о бок, впитать с молоком матери и окружающим воздухом. И Антон ощутил холодноватую гордость от того, что он находился сейчас тут, подле самого аланского царевича, почти соприкасаясь стременами...

Однако на него почти не обращали внимания. Все взгляды были устремлены на Баттхара и воеводу Османа — прочих будто и не существовало. Антон усмехнулся про себя (впрочем, без особой горечи): свита. Свита — и ничего более. Что с того, что он, бывало, втаскивал Баттхара за шиворот на скалу во время трудного подъёма, и устраивал выволочки, словно несносному младшему братишке, и с нескрываемым сладострастием лупил по хребту деревянной саблей в пору ученичества у Аккера, и прикрывал его собой от настоящих, вовсе не игрушечных стрел и клинков...

Что с того?

— И я приветствую тебя, славный воевода, — молвил (именно молвил, чёрт возьми!) аланский царевич. — От имени моего отца Исавара и всего моего народа. Правду сказать, если бы не те храбрые воины, которых ты прислал ко мне на помощь, вряд ли бы наше путешествие закончилось так удачно.

Осман поклонился. Баттхар тронул коня, выезжая вперёд, и только тогда воевода повернулся к Зауру, и они порывисто стиснули друг друга в объятиях, не слезая с седел.

— Не чаял видеть тебя живым, — хрипло проговорил Осман. — Богу молился, чтобы хоть один из вас вернулся целым.

— Я и вернулся один, — сказал Заур. — Сандро, Тор Лучник, Тарэл Скороход, Лоза... Никого уже нет.

Осман сдвинул брови.

— Лоза... Храбрый был парень. Настоящий воин, хоть и короткая выпала ему жизнь. Ты ведь, кажется, называл его приёмным сыном?

Антон открыл было рот, но Аккер предостерегающе сжал ему локоть: молчи.

— Хорошо, что и ты вернулся, Аккер, — сказал воевода. — Рад, что мы снова вместе.

— И я рад, харал-гах, — отозвался тот не без смущения. И спросил, понизив голос: — Почему я вижу монголов в твоей крепости?

— Это Алак-нойон, — пояснил Осман, — один из военачальников хана Тохтамыша, присланный сюда для переговоров. С ним ещё десять воинов для охраны и какой-то старый сморчок из иранцев. Но все обходятся с ним до отвращения учтиво.

— Какие переговоры?

— О мире, — ответил воевода, и непонятно было по его интонации, добра ли он ждёт от визита монгольского посла или худа. — Тохтамыш находится с Тимуром в состоянии войны. Десять дней назад они бились на реке Самур. Об этом прямо не говорится, но я понял, что славный Тохтамыш бежал, потеряв пятьдесят тысяч убитыми. И притёк к нашему царю с предложением о союзе.

— И наш господин склонен ему поверить?

Осман пожал необъятными плечами.

— Через несколько дней Алак-нойон должен отправиться в Тебриз — отсюда до города полтора конных перехода. А там — кто знает. Рано или поздно с Тимуром придётся схватиться. Хорошо, если Тохта-хан окажется на нашей стороне. Хотя я предпочёл бы увидеть его голову отдельно от тела.

Воины рассаживались на скамьях вдоль стен. Столы стояли буквой Т, будто в каком-нибудь партийном кабинете. Впрочем, неудивительно. Наверное, отсюда, с этих (или ещё более древних) времён и пошёл обычай: воевода, князь, царь, самые почётные гости сидят за «перекладиной», на возвышении, а остальные — пониже, за «ножкой». Антона и Асмик усадили как раз там, где «верхний» и «нижний» столы смыкались под прямым углом. Напротив сидели Аккер с Зауром и другие, незнакомые воины, но — сразу видно — все им под стать: седоусые, в морщинах и шрамах, широкогрудые и узкобёдрые, с большими натруженными ладонями и экономными движениями. Надо думать, дружина, ближайший круг. И Антон удостоился немалой чести, сев с ними рядом. Будет о чём рассказать дома. (Лучше, впрочем, не рассказывать — тогда есть шанс избежать больничной койки в отделении с навязчивым сервисом...).

Почётные места во главе стола занимали сам воевода, посол великого хана Тохтамыша Алак-нойон и, конечно, царевич Баттхар — благоухающий умиротворённой чистотой после бани (оказывается, и у горских народов баня была в почёте — этого Антон не знал и удивился) и принаряженный в новый чекмень с традиционной вышивкой. «Хоть откормится маленько, — хмыкнул Антон про себя, — а то кожа да кости. Стыдно даже вести к невесте в таком виде».

Алак-нойон тем временем встал со скамьи и поднял кубок с вином.

— Я пью за великого грузинского коназа Гюрли, — громко провозгласил он. — И за его бесстрашных воинов. Мой повелитель, да продлит Аллах его дни, предлагает вам свою дружбу и защиту от врагов, что осмелятся прийти сюда под знаком Сатурна. И в доказательство искренности намерений шлёт тебе, воевода, дары из своих земель.

Шёлковые одежды самых разных расцветок замелькали перед глазами, украшения из драгоценных камней, дорогое оружие, дивные меха и бочонки с вином... Антон, глядя в полглаза на всё это великолепие, вдруг подумал, что монгольский посол допустил стратегическую ошибку: «дары из своих земель» — это был явный перебор. Ибо золотые и серебряные украшения, что лежали сейчас на расстеленном ковре, были явно осетинского и черкесского происхождения, меховые плащи выделывались мастерицами (скорее всего, уже покойными) из разорённого Тохтамышем Отрара, длинные узкие кинжалы, похожие на стремительных форелей в горном ручье, ковались самаркандскими и бухарскими оружейниками — вряд ли кто уцелел из этих оружейников после монгольского набега... Возможно, никакой ошибки посол и не допустил (мысль эта неприятно царапнула по сердцу), а, напротив, все умело рассчитал, то ли предложив мир, то ли беззастенчиво запугав: смотри, воевода Осман, и передай своему царю — нет в мире защиты от армии великого Тохта-хана, ни на земле, ни на небе, ни за высокими стенами.