Игорь Болгарин - Хмель свободы

– Какой? – в один голос спросили Шомпер и Сольский.

– Крестьян он не понимает… Ясное дело, с косой по травичке не ходил, за плугом не потел, корову в череду на зорьке не выгонял. Где ж ему крестьян понять? Он хочет переделать их на большевистский лад. Шоб они шо-то вроде пролетарьята были. Но ведь если крестьянина от земли оторвать – голод будет! Страшный голод!

– Ну и хорошо, – сказал Зяма, с трудом проглатывая кусок пирога. – Настанет наше время!

– Не, – покрутил головой Махно. – Никто не знает, чье время настанет, когда хлеба не будет!

– Подождите, подождите. – Шомпер потянулся за тоненькой картонной папкой. – Я тут кое-что выписал!

– У тебя, Исак Наумыч, я гляжу, на все случаи жизни цитатки заготовлены? – удивился Махно.

– А как же! Это необходимо. Я же лекции читаю. Познаю противника!.. Вот высказывания этого главы большевиков о крестьянстве.

– Ленина, что ли? – спросил Аршинов. – Так мы его всего от корки до корки изучили. И по крестьянскому вопросу тоже.

– Это совсем свежее высказывание. Слушайте! «У крестьянина две души: душа собственника и душа труженика. Это вытекает из его экономического положения. Надо эти две души выделить… И только тогда победим, когда будем отсекать собственнические устремления и поддерживать то, что является сутью труженика…»

– Так это и есть превращение в рабочего! – заявил Аршинов. – Об этом он не раз говорил. Ничего нового.

– Но вообще-то страшные слова! – нахмурился Махно. – Душу разделить можно только саблей. И шо будет? Труп!.. Крестьянин – это крестьянин. В нем всего намешано. Но резать по живому нельзя. Это будет катастрофа.

– Ленин заражен марксистской схоластикой, – возмущенно продолжал Шомпер. – Торжество догмы над жизнью!

– Но-но! Про Ленина так не надо! У него грамотешки – на всех нас хватит и ще на добрый полк всяких доцентов! – сердито, но с некоторой усталостью в голосе сказал Нестор. – Мне большевики чем-то сильно нравятся. От если бы их насчет земли вразумить? А как их вразумишь? Не вашими же лекциями?

– Презрением. И просвещением масс!

– Глупости, – покачал головой Махно. – За ними сила. И потом, это главные наши союзники. Во всем мы с ними сходимся, кроме вопросов о власти и о крестьянстве. Остальные партии нам не друзья. Думать надо! Думать!..

– Мы поможем! – вставил Сольский.

– Думать – не молотить, помощь не нужна, – скупо улыбнулся Махно.

– Кстати, походи с нами на лекции, диспуты, – предложил Нестору Аршинов. – Послушай. Может, извлечешь для себя какую пользу…

– Думаешь, поумнею? – весело отозвался Нестор. – Пара дней есть. Послухаю!

В клубе «Революционная трибуна», в особняке, хранящем следы былой роскоши, малость поколупанном и расписанном новыми хозяевами, в небольшом зале, заполненном менее чем наполовину, собрались теоретики-анархисты и любопытные – послушать худого, сутулого, хотя и молодого еще (возраста Махно) человека с неопрятной полуседой гривой волнистых волос, в проволочных очках а-ля Чернышевский.

– В своих противоречиях Фридрих Ницше, однако, прозревает облик нового человека, который, с одной стороны, тянется к власти, проявляя, в нашем понимании, ипсо факто [1], буржуазный или даже феодальный инстинкт, – обращался к залу лектор, – а с другой стороны, стремится освободиться от обузы государства, его диктата, от оков буржуазной морали, семьи и собственности. Но…

Лектор стоял на наспех сколоченной фанерной трибунке, обтянутой черной материей. Стол, за которым сидели Шомпер и еще двое неизвестных Махно анархистов-теоретиков, тоже был покрыт черной скатертью, отчего создавалось впечатление, будто это не собрание, а гражданская панихида. Впрочем, такое впечатление могло возникнуть лишь у посторонних, не знакомых с символикой анархизма.

Лектор Всеволод Волин-Эйхенбаум продолжал:

– …но наполненный «героическим пессимизмом», понимая, с нашей точки зрения, абсурдную неизбежность гибели, прорывается к торжеству свободы, вольному плаванию индивидуума в море условностей и предписаний, к сохранению раскрепощенного «я» в условиях, когда грубая сила стремится подавить эту тягу, усматривая в самом существовании такого индивидуума корпус деликти! [2]– Всеволод Волин обвел глазами аудиторию, многозначительно добавил: – Мы-то с вами хорошо знаем, что это такое… На себе испытали.

Зал зааплодировал. Все, кроме Махно, для которого речь Волина была слишком туманна.

Сольский наклонился к нему, пояснил:

– Вникай! Сразу не понять! Иносказания, намеки! Одно слово: Волин-Эйхенбаум! Голова. Между прочим, брат его, Борис Эйхенбаум, куда менее заметная фигура, а уже профессор в Петрограде… Наш Волин тоже мог бы стать академиком, но ушел в анархизм!

Волин между тем, попив водички из треснутого мутного стакана, стоящего рядом с графином, поклонился собравшимся и продолжил:

– Знаменитое древнеримское и, что для нас важнее всего, ницшеанское «амор фати» [3]могло бы быть начертано на нашем с вами знамени, ибо только с таким пониманием, выраженным этими великими людьми, заблудшими, но инстинктивными анархистами, мы можем выстоять в нелегких условиях, в этом нашем циркулус витиозус… [4]

Вновь раздались аплодисменты.

– Глубоко, глубоко проникает! – восхищенно прошептал Сольский. – Как он их бьет!

– Кого? – спросил Нестор.

– Да большевиков.

– Я шо-то не заметил.

Волин продолжал разглагольствовать, но Нестор перестал его слушать, разглядывал собравшихся. Это были молодые и не очень молодые московские интеллигенты, «революционеры духа», выброшенные за борт потоком не подчинившейся им жизни. Непонятное Нестору племя.

Он встал и, сопровождаемый удивленными и раздраженными взглядами слушателей, вышел на улицу. Постоял, размышляя.

Напротив, на другой стороне улицы, увидел очередь у продуктовой лавки. Крики. Давка. Драка…

Аршинов вышел вслед за Нестором, не желая оставлять его одного.

– Не понимаю, Петр Андреевич, – сказал Махно, – ты же из наших, из катеринославских. Чего ты тут сидишь, это словоблудие слухаешь?

– Пропаганда, Нестор Иванович, великая сила, – сказал Аршинов. – Мы должны в Москве сохранить источник анархических идей… Что, не понравился тебе Волин?

– Напротив, я ему благодарный! – ответил Махно, провожая взглядом пролетку, в которой какой-то человек в форменной фуражке вез своего подвыпившего спутника, держа его за воротник. – Благодарный, потому шо понял: надо мне утикать из Москвы, и как можно скорее. Москва – центр бумажной революции. Отсюда только декреты проистекают и слова. А настоящая жизнь – там!

Они шли по улице.

– Уеду и буду поднимать народ против немцев! А когда их скинем, когда устроим свою крестьянскую анархическую республику, то большевиков, ну, если у их хватит ума до нас прийти, встренем як хозяева: пожалуйста, считайтесь с нами, селянами. Дадим и хлеба, только дайте нам самим хозяйновать так, как мы хотим. А шо им останется делать? Крестьянство мы защитим не только от их догм, но и от панов, офицерья, от всяких гетьманов… Не, спасибо Волину, очень непонятно, но красиво говорил. Под его речь мне хорошо думалось. Лучше, чем в тишине.