Игорь Болгарин - Хмель свободы

– Нестор! – юродствуя, закричал Федос. – Горе! Як жыть? У нашого имения больше нема наследника!

Махно не ответил. Он мрачно смотрел, как ссутулившийся Иван Лепетченко часто крестился и шептал слова молитвы.

– Ты шо, Иван, заупокойную читаешь?

Младший Лепетченко продолжал креститься, наклонив голову и глядя себе под ноги.

Опустел мост. К костру подсели свободные от дежурства черногвардейцы: Щусь, Сашко Лепетченко, Калашник, Каретников, Савва…

– Хоть ночью воны, може, не пойдуть, – сказал Сашко. – Заморывся за день…

Иван подошел к брату, протянул ему свою винтовку:

– Возьми.

– А ты куда?

Иван молча пошел прочь от костра.

– Иван! – крикнул Сашко. – Куда ты?

Младший брат обернулся:

– Погано, Сашко… Батьку свого мы сами убили, попа убили, багато народу поубивали, потопили. Не буде нам счастья, хлопци. Грех велыкый!

– Ну и куды ж ты?

– До Бога.

И он продолжал медленно идти вверх по белому снежному косогору, оставляя четкие следы.

– Иван, мы клятву на крови давалы! – закричал ему вслед Сашко. – Помнишь, Иван? Там, в кузни! Не можеш ты нас оставыть!

Но Иван уходил все дальше и дальше.

Сашко схватил винтовку, передернул затвор. Поблескивающий медью патрон скользнул в казенник.

– Стой, Иван!.. Стой, кажу!.. – в отчаянии закричал Сашко. – Не изменяй нашему братству!

Он начал целиться в фигурку, темным пятном выделяющуюся на склоне.

Но Махно отвел рукой ствол «винтаря»:

– Не надо, Сашко. Единый твой брат. Другого не будет.

Уходил Иван…

Поздним вечером, укладываясь у костра на кожушок, Щусь прошептал Сашку Лепетченко:

– Нет, не тот стал Нестор! Раньше был как стальной штык. А теперь! Сколько офицерья отпустил! Жалостливый стал!.. Это она все, она! Погубит она Нестора… Бабы, они все такие: из стали тесто могуть замесить…

Сашко, уткнувшись в овечью шерсть, беззвучно плакал. Он чувствовал, что брат ушел от них навсегда.

Владислав Данилевский вынырнул из ледяного коридора. Днепровская струя заталкивала его в новую западню, но, оказавшись на чистой воде, последними усилиями, отчаянно загребая мощными руками, капитан пристал к береговой закраине. Ломая лед и кровяня руки, выбрался на заснеженный берег. Перевел дыхание. От него шел пар.

Он заставил себя бежать. В сторону от реки, в сгущающуюся темноту. Голые ступни упрямо топтали снег. Капитан хотел жить и знал, что ему нельзя останавливаться.

Вдали светились огоньки большого села, доносились песни, музыка, огненные пороховые шутихи время от времени взлетали над хатами, на миг освещая соломенные крыши, тополя, далекие фигурки людей. Кто-то палил в небо из винтовки. Рождество!

Данилевский бежал к хате, стоявшей на отшибе, в стороне от села. Хата была неказистая, но в окошке теплился огонек.

Капитан упал на пороге, попытался постучать в дверь, но руки уже не слушались его, только слабо скребли по деревянному косяку.

И все-таки его услышали. Дверь открылась, и в щель осторожно выглянула баба в толстом платке, накинутом на голову и плечи…

Свет от сальной плошки в хате был слабый. Затащив капитана в дом, хозяйка скинула платок и оказалась совсем молодой еще женщиной: черноволосой, пышногрудой, в одной рубахе, охваченной пониже шеи тесемкой со сборками.

Нимало не стесняясь, она втащила капитана на полати, раздела догола и принялась, поливая себе из пузырьков на ладони темную жидкость, растирать крепкое, но обмякшее тело офицера. Поворачивала его из стороны в сторону. Руки Данилевского безвольно, со стуком падали на застланные рядном доски. Перекатывался на шее крестик на дорогой цепочке.

При этом хозяйка странной хаты без конца нашептывала что-то, из чего можно было разобрать лишь отдельные слова:

– …ты пройди, огонь, по билу тилу, по темным жылам, не будь огонь пожаром, а будь жаром… Спаси, Христос, помылуй, Мыкола-угоднык. Розгоны кровь, не дай застыть… Божья Маты-печальныця, як твий сын не замерз у овечих яслях, так и ты не дай душу на замерзання…

Сильная и крепкая, она втащила капитана на печь, накрыла старым кожухом. Влила в горло жидкость из другого пузырька. Сама стала на колени перед красным кутом, где горела лампадка. Зашептала, запела слова, не похожие на обычный рождественский тропарь. Здесь было много слов и фраз, принадлежащих только ей:

– …Христе Боже наш, возсияя мирови свет разума, в нем бо звездам… учахуся Тебе кланятися солнце правды… и народився Ты нагий и слабый, як дитя, але силой духа Своей сильней царей и владык… от же дай сьому человеку, нагому и слабому, як и Ты был, трошкы силы… бо й його матир родила, и його хтось любыть та й жде…

Темны и загадочны были лики на старых иконах, едва тлел огонек в лампадке…

…Утром Владислав увидел хозяйку убогой хаты все там же, в красном куту, коленопреклоненной перед иконами. То ли молилась всю ночь, то ли встала спозаранку. Красивая была, молодая.

– …Спасыби тоби, Владыко человеколюбче и Матери Твоий беспорочний, учуялы вы мий слабый голос…

Данилевский смотрел на женщину. Перекрестился при ее словах.

А она, встав с колен, бросила ему нехитрую крестьянскую одежку:

– Слазьте з печи, пан офицер. Будем снидать. Самовар готовый.

– А почему ты решила, что я офицер? – хрипло спросил Данилевский.

Хозяйка усмехнулась:

– Так у вас же хресты и всяке таке на рубахе.

– Углядела, – хмыкнул Владислав.

– Та й тело не селянське, панське тело! И исподне офицерське… Подсохне – одинете.

Только теперь Данилевский сообразил, что лежит под полушубком голый. Он всматривался в свою спасительницу.

– Кто ты? Как тебя зовут? – спросил он. – За кого молиться?

– Марией зовут. Обыкновенне имя.

– Имя-то, может… Сама ты необыкновенная… А почему на отшибе живешь? Все Рождество празднуют, а ты одна?

– А хто ж мене пустыть праздновать? Я – ведьма. Побьють мене.

– Ведьма?

– Обыкновенна ведьма. – Она заливисто расхохоталась. – У коров молоко сдаиваю, у чоловикив мужску сылу отбыраю, урожай порчу, на метле на Лысу гору летаю… з чортамы знаюсь… Не боишься? – Она вдруг перешла на «ты».

– Я? – спросил Данилевский. – Подойди сюда.

Она подошла. Он притянул ее и крепко поцеловал в губы.

Отстранившись, она перевела дыхание. Посмотрела пристально.

– Ой, пан… на свою биду я двери тебе открыла. Багато будешь по белу свету ездить, море крови людской прольеш, и твоей прольють вдосталь… А все ж я тебе присушу! И будет наша любовь несчастна. И для мене тоже… – И, помолчав, с сомнением добавила: – А может, не така й несчастна…

– Ну, подойди еще раз! – попросил Данилевский.

Она колебалась. Бормотала что-то, полуприкрыв глаза.

– А-а, все равно! Не буде никому счастья! – решительно сказала она. – Йде на людей лють велыка, самосничтожение. Довгии годы будут люди враждовать!..