Сергей Удот - Ландскнехт шагает к океану

Все, словно по команде, повернули головы налево. Михель почувствовал, как сердце, отчаянно сжавшись в комок, плюхнулось вниз и разбилось вдребезги, ударившись о мозолистую пятку. Было от чего.

Впереди важно вышагивал опохмелённый профос. А за ним, поддерживаемая с двух сторон помощниками профоса, забинтованная, бледная, но живая — Мадонна, Максова подружка! Дальше, тоже почему-то в окружении профосовых служек, — бежавший от них в лесу гайдучок.

— Доверились, называется. И кому? Двум пьянчужкам, один к тому же хвастун, — разрядил могильную тишину Гюнтер.

— Говорил же, к шведам надо было рвать, — заныл за спиной Маркус.

— Отбегались, браток. И ты, и мы, — рассудительно ответил Мельхиор. — Походил, называется, обутым.

Михель скосил глаза влево и вниз и внезапно ему захотелось заорать на весь мир от бессильной ярости. Мельхиор вырядился в свои башмаки!

— У нас не двое дураков, Гюнтер, их трое, а вернее, все восемь, — хрипло прошептал он.

Почувствовав, что речь идёт о нём, Мельхиор завозился, переступая с ноги на ногу.

— А что я? Дрожи тут день и ночь, что найдут да покрадут моё сокровище. К тому ж вы сами клятвенно уверяли, что девка на небесах — кого бояться? А может, я желаю и умереть в новых башмаках — одна радость в жизни осталась. Пусть меня и вздёрнут в них, и в могилу вместе с ними положат.

— И не надейся, — не удержался до этого пришибленно молчавший Макс, — палач обязательно заберёт их себе, а потом продаст.

— Макс, Макс, слышишь меня, — зловеще-рассудительно зашептал Георг, — и не воображай, что в петлю занырнёшь. Я ведь тебя вперёд изничтожу. Как только зачнут нас из строя тягать, так и зарежу. А если оружие отберут, я ведь тебе, сучонку, горло зубами вырву, хоть напоследок потешусь.

— Я-то что, что я? Это вон Гийом пикой ширял, с него и спрос.

Гийом предпочёл отмолчаться.

Казалось, ещё мгновение, и восьмёрка старых боевых товарищей превратится в визжащий клубок режущих и топчущих друг дружку непримиримых противников.

— Хорош собачиться, вояки, — Гюнтер, как всегда оказался наиболее хладнокровным. — Вляпались, так хоть имейте честь умереть достойно. Вы ведь всё ж таки ландскнехты, а не стадо баб. Молите Деву Марию о чуде, а кто не верит в чудеса — молите подарить смерть лёгкую, непозорную.

Михель послушно закрыл глаза, но Дева-заступница появилась сначала с лицом матушки, а затем — вот нечистый что вытворяет — с лицом Максовой подружки, их общей погибели. Михель решительно открыл глаза: чуда на сегодня не предвидится, а завтра оно ему и даром не надобно.

— А чего, собственно, теперь бояться-волноваться? Карты розданы, и в рукаве у тебя не болтается крупный козырь, и ходишь не ты, и единственное, в чём ты волен — это проиграть достойно — без шума, драки и суеты. — Михель внезапно успокоился и принялся наблюдать за происходящим словно бы со стороны. Словно и не к нему, конечно, не к нему, к Максу, но значит, и к нему, медленно-неотвратимо приближается эшафот.

— А вдруг Макс не выдаст — возьмёт все на себя, — как тонущий, чудом вынырнув последний раз, жадно хватает уже ничего не решающую порцию воздуха. Тщетные барахтанья — дно уже поставило на тебя и выиграло, посему не трепыхайся.

— Чтобы Макс да не выдал — не может такого быть. К тому же никто не поверит, что он один и ограбил, и перебил всех на дороге. Да он и шагу не ступил всё это время без нас, как и мы без него.

— Боже, как же она медленно выступает, внимательно вглядывается. К чему этот цирк? Не проще прямо подойти к нашей роте. Растягивает удовольствие? А может, забыла? Опять ты, Михель, про чудеса. Но ведь война и есть сплошная цепь чудес. Разве не чудо их спаянный товарищеский кружок 4М и 4Г, вышедший из стольких передряг. На память, вот уж совсем не ко времени пришёл Фриц — молодчик из соседней роты:

— Я их дурёх с задку пользую, по-собачьи. Доведу, понимаешь, до беспамятства и полного изнеможения. — В этом месте рассказа Фриц обычно хлопал себя по панталонам. — Ну вы сами видели, есть чем. И пока она опамятуется, где она и что с ней, я уже давно прыг — и ищи-свищи. С кого денежки прикажешь требовать — рожи-то моей она и не видела. В рёв, в крик — а мне и горя нет.

— То-то после таких субчиков девки завсегда вперёд плату требовать зачали, — вставлял кто-нибудь.

Фриц громогласно начинал оправдываться, и если его аргументы принимались и дело не доходило до потасовки, следовала долгая, со вкусом, дискуссия о том, что лицом к лицу тоже неплохо — груди захватить в руки и помять хорошенько никогда не повредит. А ещё лучше...

О чём это ты, Михель? Ведь Макса-то его маркитанточка, по его же словам, изучила как нельзя более и, разумеется, опознает даже ночью, на ощупь, что уж говорить о светлом дне.

После того как из предыдущей партии висельников сорвались сразу двое и их поневоле пришлось помиловать, профос приказал прикупить новых крепких верёвок. Значит, и здесь чуда не ожидается.

И что ж она так долго-то, ведь никакого терпежу не хватит вот так вот стоять-поджидать.

Напряжение достигает предела. Кажется, произнеси сейчас кто слово громкое, кашляни, звякни железом, и они бросятся в безрассудный бой — восемь против тысячи, лишь бы не стоять пассивно, словно овцы под ножом, лишь бы что-то ещё успеть...

Макс, которому слова Гюнтера запали в душу, попытался успокоиться. Что ж, набедокурил — отвечай. Макс по-настоящему боялся только одного: как он посмотрит Мадонне в глаза? Ведь сердце же не выдержит, лопнет ещё до того, как она протянет руку и ткнёт в него перстом судьбы. Интересно, изменилось ли что-нибудь, если бы Мадонна стала его законной женой, о чём неоднократно ему намекала, мечтая о будущей жизни, об их детях. А он все отшучивался, да отнекивался.

— Не захотел с бабой обвенчаться, обвенчаешься с петлёй. Не захотел с бабой обвенчаться, обвенчаешься с петлёй, — выстукивало молоточком, словно кузню в башке сладили, и тяжким молотом добавляло: — Продал — пропал. Предал — пропал.

Гюнтер, закрыв глаза, истово молился, стараясь заглушить муки совести. Как всегда в минуты роковые, его разум обгладывал червячок сомнений: не лучше ли было остаться монахом и словом, а не клинком поддерживать императора. Хотя где там его монастырь? Груда развалин, прибежище сов и летучих мышей, лишь изредка тревожимых диггерами — охотниками до поповских кладов. Гюнтер дал клятву, что если чудо всё ж таки произойдёт, бросить мушкет и шпагу и направить стопы свои прямо в монастырь. Есть же ещё цветущие обители, не тревожимые злобой еретиков: в фамильных землях императора, Италии, Франции, наконец. А есть ведь у него, задумка тайная, от которой дух захватывает. Уйти в пустыню [76], стать отшельником и из чащобы звероопасной начать новый поход за обновление и расцвет матери нашей — Святой католической церкви, осаждаемой со всех сторон врагами могучими — еретиками да неверными. Повторить путь и превзойти святых Бенедикта Нурсийского, Франциска Ассизкого или Игнация Лойолу [77]. Превзойти!