Сергей Удот - Ландскнехт шагает к океану

И завертелось перед ним во всей своей красе колесо [95], на котором вертеться ему в последний день своего земного бытия, покуда не переломают все суставы, покуда не умрёшь от невыносимой боли, или покуда милосердный палач метким ударом не прекратит страданий. Хлопоты Гийома о том, где бы раздобыть хоть немного денег на подкуп палача, дабы не измызался долгонько на потеху зевакам, а скоренько отправил к Плутону [96], оказались прерваны самым счастливым образом. Их государь, тогда ещё не курфюрст, а просто герцог Макс [97], избран был вождём всех католиков империи. А любому вождю надобна сила, да побольше. В поисках этой силы армейские зазывалы не миновали и застенков. За головы еретиков обещали полную амнистию. И на индульгенцию [98]тратиться не надо. Вот благодать-то снизошла внезапно на не самых лучших сынов Баварии. К тому ж армия не тюрьма — улизнуть, то есть дезертировать, не в пример как легче. Гийом, с превеликим удовольствием оттискивая отпечаток большого пальца под текстом контракта, думал только об одном — как легко он надул Костлявую. Душа пела, тело болело. Лишь через полгода затянуло рубцы. Сейчас мельком и не разглядишь. К холоду и дождю, правда, донимают. А так ничего, жить можно.

Убёг бы в конце концов Гийом, пополнив одну из шаек, если бы в один прекрасный момент его не осенило. Ведь находясь в армии, он каким-то боком выступает в двух ипостасях: и как преступник, и как палач. Что до грабителя, то это ощущение для него не ново, привычно. Но ещё грабёж на службе государства дал ему непередаваемое чувство безнаказанности и даже полезности своего бытия. То, за что до войны мигом сволокли бы на эшафот, сейчас не пресекалось, но даже поощрялось и награждалось. Он мог судить, он мог казнить, при этом целиком оставаясь старым Гийомом по кличке «Хватай, что плохо лежит».

Это ли не счастье, это ли не вершина достижимого? А что до боёв и опасности умереть? Так ведь и жизнь порядочного вора не способствует долголетию. И судейским чинушам головорезы иногда устраивают «тёмные». Палачей вот, правда, не трогают — человек при деле. И каком нужном. Все, везде, всегда рискуют своей шкурой. Так что бои — это плата за твоё перерождение. По этой таксе ты, Гийом, здорово задолжал. Вот и явился судебный исполнитель по твою душу...

Не так себя, как ребят жалко. Хорошо хоть виселица, а не колесо.

Думка Маркуса была пряма, как толстая кишка и проста, как дырка в заднице:

— Только бы не обделаться! Пособи, Святая Катерина [99]!

С вина, что ли, поганого, сонного брюхо с утра крутило — спасу нет. Самое скверное — ведь подумают, что со страху напустил в штаны. Он уже и истлеет напрочь, а живые всё будут поминать: вот ведь затесался дристопшонник в наши ряды. Позор-то какой. Маркус предпочёл бы серьёзно заболеть, и чтобы видели, что болезнь, а не глупый страх выворачивает его внутренности.

Маркусу нечего вспоминать и не с кем прощаться. Вся его жизнь — армия и война. Сын солдата, которого убило на следующий день после рождения Маркуса. Сколько таких временных папаш, материных дружков сменилось у него: материализовывались из порохового дыма и в нём же вскорости растворялись.

Жозеф, которого они так и не смогли разыскать под грудами мёртвых тел, но ротный сказал, что точно видел, как его подняли на пики. Лейтенант, сам ставший ротным два часа назад после боя, выразил желание тут же утешить скорбящую вдову. Но недолго мать походила, вернее, поспала, лейтенантшей. Утром он смылся, а днём ещё и его постоянная подруга примчалась — ругаться.

Мартин, сбёгший с пятью гульденами. Мать до последнего вздоха не уставала вспоминать те денежки да проклинать воришку. Особым красноречием эти тирады отличались во время частого безденежья и голода.

Словно кому-то неясно, что эти денежки тогда же и были бы истрачены, но никак не отложены на чёрный день. Такова судьба всех денег, приплывавших в их руки. И это резонно — на войне надо жить только сегодня.

Потому что завтра здесь далеко не для всех. Причём Маркус заметил, что сумма похищенного в материнских устах имела постоянную тенденцию к росту. Изредка его так и подмывало ехидно поинтересоваться:

— И как это Мартин смог упереть такую прорву деньжищ, не надорвавшись? Явно на телеге вывозил.

Корнелиус, который так скверно с ними обходился, что все их молитвы того периода жизни являли страстную просьбу к Господу избавить от этого чудовища. И Всевышний, отложив прочее, внял. Корнелиуса скрутила «лагерная лихорадка», и они бросили его, предварительно обобрав, в каком-то заброшенном овине и ушли под его проклятья и бессильные угрозы. Позже мать и сын обоюдно признались, что испытывали веское желание поднять камень или палку и, вернувшись, расквитаться за кошмарные полгода. Да вот постеснялись друг дружки. Потом ещё долго в страхе вздрагивали: вдруг выкарабкался, выздоровел, нашёл. После кулаков Корнелиуса мать стала осмотрительней, долго не решалась выбрать постоянного сожителя. Но куда одной, да с мальчонкой — нужно плечо...

Появился Ингмар: весёлый, удачливый, смелый. Живи, да радуйся. Только вот не одной матери глянулся сей добрый молодец.

Молодая вертихвостка, шлюшка Катрин, коей едва стукнуло пятнадцать годков, распахнула любвеобильному, как выяснилось впоследствии, Ингмару, свои жаркие объятья. Естественно, старая мать, а ей в это время уже, кажется, стукнуло двадцать пять, не могла конкурировать со свежестью и красой.

Стерва Катрин, по двадцать раз на дню мозолила глаза: то, словно невзначай, начнёт расправлять и разглаживать новую юбку, то перебирать ожерелье — опять же Ингмаров подарок. А уж ночью словно бес какой в девку вселялся. Напрасно мать зарывала голову поглубже в тряпьё: звуки любовных утех проникли бы, пожалуй, и сквозь крепостные стены. Эта ведьма ещё нарочно выбирала местечко поближе.

Бог с ней, с Катрин, у ней совесть явно ещё в материнской утробе стибрили. Её выкрутасы — полбеды, ну, отбила, ну, пользуется, ну, торжествует. И то — юность не вечна. Но ведь и сам Ингмар тут же обретается. Выгадывай, не выгадывай, а столкнёшься то там, то здесь. В другой раз мать затащила бы на себя первого встречного, утром плюнула, да забыла обо всём. А сейчас вот что-то не могла.

Маркус знал уже, что в устах матери и всех её товарок слово «люблю» подобно мелкой разменной монетке — гуляет туда-сюда. Но глядя, как она мается без своего Ингмара и рядом с ним, и непонятно от чего более страдает, Маркус впервые задумался над истинным значением этого слова, кое каждый вечер гуляло вокруг под тысячами повозок, парусиной палаток, от капральской до маршальской, солдатскими, ветром подбитыми, плащами и просто под вечно распахнутым небом. Сызмальства все происходило на глазах у Маркуса, и никогда не составляло какой-то там тайны. Но сейчас он осознал, что «люблю» далеко не всегда тождественно «хорошенько вставить». Осознал и решил не говорить этого непростого слова никому, похоронить вместе с собой.