Сергей Удот - Ландскнехт шагает к океану

Подобные Гюнтеру хороши как временные организаторы в большом и равном коллективе. Дай Гюнтеру капрала — он вусмерть замучает своё капральство справедливыми упрёками и муштрой, дай ему армию — он угробит её парой блестящих безжалостных побед. Гюнтер хорош или в монастыре, или в бриганде, где всё на вере и примере. Как регулярный командир и опекун, он слишком строг и требователен сверх разума — сам сдохнет и всех загоняет.

И вообще когда одной рукой режешь, другой грехи отмаливаешь, недолго и с ума сойти. Со сколькими это уже случалось.

Завёл ведь ещё привычку, фанатик дурной, каждый вечер заявляться на батарею и проверять — на месте ли Михель. Михель его и углядел-то случайно. Глядь — стоит в отдалении, а глаза такие нехорошие — страшный взгляд. Тусклый и тяжёлый, как у змеюки болотной.

Не добавил веселья и Макс, как-то раз за доброй выпивкой просто ответивший на жалобы Михеля:

— Тебя-то лично инспектирует, а ко мне соглядатая приставил.

Опешивший Михель только и смог выдавить:

— Так пришей в тёмном месте, и дело с концом.

— Шутишь, этого-то я знаю, сам после третьей бутылки выплакался. А другого взамен втихомолку сговорит, я и ведать не буду — от кого пули в спину ждать. Нет уж, шалишь — с этим спокойней.

И помолчав, добавил:

— К тому ж чист я и перед Гюнтером, и перед всеми.

Словом, совсем святоша сдурел.

И мечта Михеля о море застыла, покрылась толстым слоем льда, как водная гладь в стужу. То ли боялся Гюнтера, то ли привязался к Фердинанду. А вернее, ни то, ни другое. Просто Михеля данный порядок вещей пока устраивал. Деньги водятся, занятие имеется, даже надсмотрщик объявился.

Где-то в пограничном Эгере пал оклеветанный, захлебнувшийся в собственных интригах Валленштейн — последняя надежда императора, им же уничтоженная.

О генералиссимусе горевали недолго. Хоть и единственный ведал солдатскую душу и не жалел золота для её ублажения, однако живым — жить. Да и опасно стало в открытую симпатизировать тому, кого принародно объявили предателем интересов императора и церкви.

Испанцы, баварцы, валлоны, саксонцы, не прячась, глумились над его памятью, задирали остальных, прекрасно ведая, что завсегда могут позвать на помощь профосову шайку. А не он первый, не он последний. Пришли новые начальнички, возжелали себе чинов, наград и поместий — значит, жди большой драки. Императору видней, пусть его голова обо всех болит. Только давно ведомо, что император — голова, а курфюрсты [173]— шея.

Это не ангельские трубы, возопившие о Страшном суде, и это не полковой гобой, выдувающий сбор. Этот неясный гул, и непонятный гам, и страшный шум... всё это в твоей бедной головушке, Михель. А кроме: что-то кололо в боку, что-то отдавило вконец онемевшие, чужие ноги, отчего-то вся спина мокрёхонька, и что-то твёрдое закрывает глаза, не давая доступа свету белому. Если его, конечно, не расстреляли в этот день картечью, свет белый.

Михель осторожно пошевелил сначала правой, затем левой рукой. Хвала Всевышнему — обе слушаются своего непутёвого хозяина. Затем осторожно подтащил правую к глазам, и убедился — то, что закрывает ему свет — твёрдое и холодное. А что у нас после битвы отвердевает и стынет — это и слепому ясно.

— Эге-гей, Михель! — раздалось вдруг недалеко. — Живой, есть вообще здесь кто? Или всех положило.

«Макс, это Макс меня разыскивает! А мне ни крикнуть, ни знак какой подать. Так и пропаду здесь».

— Послушай, служивый, не знаешь, случаем — здесь или подальше стояла батарея старого Фердинанда.

Что отвечали Максу, Михель не слышал, зато каждое слово своего не в меру горластого дружка, молотком вбивалось в уши.

— Нет, родненький, и не проси — возиться с тобой нет ни сил, ни желания. Мне бы Михеля найти, живого либо мёртвого, а тут ты со своими перебитыми ногами. Да не скули ты так жалобно. Ежели я каждого с ногами там, руками, глазами, кишками и прочим буду обихаживать, до Второго пришествия проваландаюсь, а дружка закадычного так и не обнаружу.

Ладно, ладно, пришлю кого-никого — монашка там, али из обоза, всё одно ведь будут раненых собирать. Сказал: пришлю — слово моё из стали.

Несмотря на незавидность своего положения, Михель усмехнулся:

— Из стали. Ты, друг, забудешь этого несчастного раньше, чем повернёшься к нему спиной.

— Кажись, верно шагаю. Вон Фриц валяется, вон Оттон с пикой в брюхе упокоился. Знать и Михель в этом ряду, ежели, конечно, салом пятки не смазал. Что, Вилли, помог тебе новый кафтанчик? Уговаривал же полдня — пойдём пропьём. Нет же — ни себе, ни людям. Куда он сейчас — в крови, глине, ко всему и дырками изъязвлён.

Основательный Макс пару раз начинал раскидывать наваленные груды трупов, тщетно пытаясь отыскать Михеля, ещё раза три вступал в перебранку с ранеными, доказывая, что спасать должен кто угодно, только не он, Макс. Швед из недобитых, чем-то не глянувшийся обычно не кровожадному Максу, схлопотал от него по голове. В конце концов бестолочь Макс, битый час бродил вокруг да около, топтался по Михелю, отдавив вконец руки и ноги, пока не выделил наконец его приметы.

Макс начал тараторить сразу, как только Михель, посаженный поудобней, торопливо опоражнивал, захлёбываясь и обливаясь, его фляжку.

— Глянь-ка, кого я с тебя снял.

— Так это Фердинанд меня облапил, да так и застыл — ни вздохнуть, ни шевельнуться.

Михель настолько ещё был слаб, что не мог пока ни радоваться собственному спасению, ни печалиться по поводу гибели Фердинанда.

— А ведь он же меня собой закрыл. За мгновение до шведского залпа. Мы покатились с гласиса [174], причём я здорово приложился головой. Затем сверху ещё и трупами завалило.

С Максом разве сосредоточишься:

— Шведов в кои веки разнесли! Впервые! Да как — в пух и прах. Погляди, как красиво лежат, стройными рядами — как и накатывались. Жалко, Гюнтер не поднимется, не откроет очи, не порадуется. Он же столько лет о том мечтал. Даже когда никто не верил, что Густава и его выкормышей задержать можно. Все, конечно, о победе грезили, но Гюнтер больше прочих вымаливал. Ну, встань, встань хоть на миг, Гюнтер! Полюбуйся на зрелище невиданное! Порадуй душу!

Предупреждая немой вопрос оторвавшегося от фляжки Михеля, Макс пояснил:

— Заполучил Гюнтер ядро в умную голову. Только брызги посыпались. Почитай, в самой завязке боя. Ничего и сделать не успел, а как рвался до Гийома добраться, да посчитаться за измену...

— И Гийом вон там, в рядах этих синих [175]. Столкнулись нос к носу. Я не Гюнтер, конечно, саблю опустил, да нашлись кроме меня доброхоты с палашами вострыми. Орал ведь ему, чтобы ружьё бросал, да то ли не услышал, то ли прикипел душой к шведам и решил до конца за них стоять...