Игорь Болгарин - Гуляйполе [litres]

Бескрайняя степь колыхалась в мареве. Жаворонок трепетал в небе, привязанный к земле ниточкой своей незамысловатой, но неизъяснимо сладкой для человеческого уха песни. Тишь, покой, безлюдье. Дикое поле вмиг поменяло свой облик, как это случалось тысячи раз.

В тюремной кузне коваль заковывал Нестора в кандалы. Сначала заклепал браслеты на запястьях, затем принялся за ноги.

Нестор был весь в синяках и кровоподтеках. Видно, над ним хорошо поработали и в Гуляйполе, и здесь, в Александровске. При каждом ударе молота о наковальню он морщился от боли.

– Не спишы, дядя! Тыхише! Больно…

Кузнец не обращал внимания на просьбы Нестора, его лицо было бесстрастным. Для него это была обыденная работа, с теми же чувствами он в дни своей молодости подковывал панских коней. Увесистый молоток стучал по приложенным к наковальне закраинам кандального обода.

Стражник, стоявший рядом с Нестором, усмехнулся:

– Ничого, ты ще радый будеш, шо больно. Больно – значить живый.

Закончив работу, кузнец сложил в железный ящик молоток и другие инструменты и стал мыть руки под чугунным умывальником.

Махно попробовал шагнуть. Это оказалось непросто. Короткие, стесняющие движения цепи связывали его руки и ноги, и между ними сверху вниз была протянута еще одна цепь, которая заставляла даже маленького ростом Нестора сгибаться.

Второй шаг, третий… Махно пошатнулся. Стражник его поддержал.

– Ничого, научишься, – сказал он. – В цепях кажный человек, як дитё, заново учится ходыть… Только, видать, тоби недолго ходыть осталось. Не горюй.

Четвертый шаг, пятый… Звон железа.

Дверь за Нестором закрылась, и он очутился в той самой камере, где не так давно уже успел побывать. И лица знакомые: Мандолина, Сало…

Все обитатели камеры смотрели на Нестора, на его кандалы. В эту камеру узников в цепях помещали не часто. Мандолина даже присвистнули:

– Тю! Шоб мои очи повылазили! Кнокаю, быстро же ты отлетался… Сало, ослобони топчанок!

Тучный Сало быстро собрал свои пожитки и покинул лежак.

Махно, гремя железом, неуклюже добрался до топчана и обессиленно свалился на него. Мандолина присел рядом.

– Окольцовали, значить, пташечку? Большое уважение! – Он наклонился к уху Нестора: – Ты хоть тумазишь, чего? Похоже, тебе до цього готовлять… – Мандолина сделал выразительный жест, показывающий петлю на шее. – Видать, ты им добре в борщ насцал, раз они до тебя с таким почетом. – Он смотрел на знакомца с укоризной и восхищением. – А мог бы купыть себе волю. Ну, кинул бы им всё «рыжьё», шо в карете махнул… А карет с «рыжьем» багато. Другую бы пошарпав.

Нестор не ответил. Лежал в своих кандалах, глядел в потолок.

Мандолина только вздохнул: никак не получалось у него разговорить Нестора. Потом, желая отвлечь его от тяжких дум, спросил:

– Слышь, я тебе ще не говорил, за шо меня Мандолиной кличут? А от за это…

Он оттопырил губы и, теребя их пальцами, раздувая щеки, издал звуки, удивительно напоминающие игру на мандолине. И даже похоже воспроизвел мелодию знакомой песни «И шумыть, и гуде…».

Камера оживилась:

– Давай ще, Мандолина!

– Оту заграй, про Маньчжурию!

Но успех у публики нисколько не обрадовал «артиста». Мандолина видел, что Махно по-прежнему мрачен. Он прекратил «музыку».

– А Салом його за шо? – Нестор указал на бывшего хозяина лежака.

– Комедь! Три месяца у своей мамзели в погребе ховался. Мамзеля испарилась, а в погребе, вирыш – ни, только одно сало. Ничого больше!.. Жрал, жрал и не выдержав. Пишов, сдався полиции. Не можу, говорит, больше сало жрать, хочь застрельте! Правду говорю, Сало?

– Ну, було!.. – лениво отозвался Сало. – На допроси следователь, зараза, мени шмат сала показав, так я им все-все рассказав. Даже те, чого й не знав. Так сало зненавыдив.

Махно чуть заметно улыбнулся, а потом зашелся сухим, похожим на кашель смехом.

– Ну от! Повеселев! – обрадовался Мандолина. – Главне дело, не нашатырься. Пока на веревкие не сушишься, ще може багато чого в лучшу сторону вывернуться. – И, наклонившись к Нестору, добавил: – Знаеш, кому на роду написано утонуть, того не повесять.

В следственном помещении тюрьмы перед исправником и одесским следователем сидел Петро Шаровский.

– Ну что ж, Петро, – сказал исправник, – дело ты сделал доброе. – Он заглянул в лежащий перед ним список фамилий и имен, испещренный пометками. – Помог… помог царю и отечеству!

Он поднял глаза вверх, как бы желая увидеть портрет императора, но вспомнил, что не в своем кабинете. Вновь обратил взор на Шаровского, который то и дело приглаживал пятерней растрепавшуюся шевелюру: изо всех сил старался понравиться.

– Как говорится, добро за добро. Мы тоже не звери. И вот… решили тебя отпустить. – Петру показалось, что исправник поглядел на него ласково, и даже голос у него стал иной, не казенный. – Только вот эту бумажечку подпиши и иди…

– Шо за бумажечка? – насторожился Шаровский.

– Преступление твое, Петро, большое, но мы его вычеркнем, забудем. А ты в благодарность будешь время от времени кое-что нам сообщать… так, мелочи… о всяких неблагонадежных лицах… о замышляющихся преступлениях. Ты и сам, как я понял, это не одобряешь. Только и всего! – И исправник подсунул под руку Шаровскому бумагу, обмакнул перо, протянул.

– Не! – испуганно отодвинул бумагу Петро. – Не надо! Я лучше в тюрьми буду! Не отпускайте мене! Бо вбьють!

– Ну что ты! Кто узнает! Мы тебя еще немного в тюрьме подержим. Хочешь, в кандалы закуем? А потом… потом выпустим.

– Закуйте! А тилькы лучше пока держить в тюрьми! Бо воны догадаються. Там этот… Антони… То ж прямо дьявол. И Семенюта, и Нестор…

– Да кого тебе теперь там бояться? – вступил в разговор следователь из Одессы Кирилл Игнатьевич. Говорил он тоже ласково, успокаивающе: – Ты же всех их перечислил. Кого уже взяли, остальных со дня на день возьмем.

Но Шаровский в сомнении качал головой:

– То ж Гуляйполе. Узнають! Там вси про всих все знають. Там людыну заризать чи пристрелыть шо собаку ногой ударить!.. Не, лучше держить мене в тюрьми! В одиночний камери! Хочь на одному хлиби з водою…

Он переводил умоляющий взгляд со следователя на исправника. Пытался догадаться, о чем они думают.

Те размышляли. Затем исправник обратился к стражнику:

– Уведи его! Скажи, я велел, чтоб заковали в кандалы и провели по коридорам…

– Слухаюсь!

– Да! Дай ему пару раз по роже, чтоб следы остались!

Шаровский начал догадываться, что замыслили его благодетели.

– Я согласный!.. Я согласный! – радостно приговаривал он. – Превелыке спасыби! – Уже в двери он обернулся и тихо спросил: – А не обманете?