Игорь Болгарин - Гуляйполе [litres]

Судья оторвался от листов приговора, ему захотелось еще раз взглянуть на непокорного осужденного. Как воспринял он приговор? Даже секретарь и дисциплинированные младшие чины военного присутствия, приподняв перьевые ручки, уставились на маленького, желтолицего, со спутанными волосами Махно. И офицеры тоже, словно по команде, повернули к нему головы.

Но Нестор даже не шевельнулся. Приговор как будто не касался его вовсе.

– …Хшиву Шмерко Шмулева, – продолжил судья, – крестьянина колонии Нововитебская, иудейского вероисповедания… к смертной казни через повешение…

Нестор положил руку на плечо товарища. Он уже не слушал судью. И Шмерко – еврей Шмерко, от которого судья ждал какой угодно реакции, только не этой – усмехался.

Совсем близко, на бульваре, под напором ветра раскачивались ветки деревьев, скреблись в стекла больших окон зала окружного суда. Перелетали с места на место птицы. Серебрилась под солнцем листва. Там была жизнь…

– …к смертной казни через повешение…

– …к смертной казни…

Судьи покидали зал. Уходили посетители. Стоял тихий и печальный гомон, как на похоронах.

Адвокат подошел к клетке. В его походке чувствовалась военная выправка. Он нашел взглядом Нестора, спросил:

– Махно! Подавать прошение о помиловании на высочайшее имя намерены?

– Не, – ответил Нестор.

– Подумайте хорошенько. Это единственная возможность… У вас самые отягчающие статьи.

Махно молчал.

Адвокат перевел взгляд на Шмерко:

– А вы?

– Не будем переводить бумагу, – сухо ответил Шмерко.

– Учтите! – Адвокат обратился уже ко всем осужденным. – Сейчас, на людях, при друзьях, у вас одно настроение. Вы – герои. Потом оно станет иным. Но будет поздно. Вас рассадят по одиночкам… Прошение – это как-никак надежда. Всяко бывает!

Но осужденные молчали.

…Тюремщики втолкнули Нестора в камеру размером не больше карцера, но с кроватью, ведром с водой и парашей в углу. Под потолком маленькое зарешеченное окошко. Стены в пятнах плесени и влаги. В сумерках эти пятна чем-то напоминали фигурки людей.

– И долго мне тут? – спросил Нестор у надзирателя.

– А шо, дуже спешишь?

– Чим скорише, тим лучше.

Один из надзирателей усмехнулся. Второй, помягче характером, объяснил:

– Пятьдесят два дни. Такый закон. Но нияких свиданий, ниякой переписки. Все! Считай, шо ты уже мертвый.

Железная дверь закрылась. Прогремели запоры.

– Четырнадцатый на месте! – гулко разнеслись слова тюремщика по коридору.

…Евдокия Матвеевна, враз постаревшая, сгорбившаяся в свои сорок пять лет, шла по улице Гуляйполя. По случаю важного для нее дня она приоделась, но платок на ней был черный, траурный. В руке – кошелка.

Ее догнала Настя, как всегда, при любой погоде, босоногая. Она тоже держала в руках кошелочку, только поменьше.

– Ба Дуся, можно, и я з вамы? – попросила она.

– Ни, Настя, – сурово ответила Евдокия Матвеевна. – Я по сурьезному делу.

– Та я знаю. До пысаря нашого, до Хилиппа Самсоныча…

– И хто тебе все докладае, егоза?

– Та чула… Я все чую, ба Дуся. Так можно?

– Не надо… Сама иду и трясусь, як осиновый лыст… Ни, не йди за мною! Вин така важна особа!

– Хилипп Самсоныч, вин добрый, ба Дуся. – Настя протянула соседке свою кошелочку. – Тоди визьмить оце! Мамка передалы. Тут яечки та курочка скубана…

Евдокия Матвеевна приняла Настину кошелку, переложила ее содержимое в свою и, шмыгнув носом, вытерла слезу:

– Передай мамци спасыби. И тоби, серденько… Бережи вас Бог!

Писарь волостной управы по внешнему виду был и впрямь важной персоной. Высок, сутул, носат, он чем-то напоминал птицу. Острые плечи торчали, как крылья. Выслушал Евдокию Матвеевну и посуровел еще больше.

– Не, Евдокея Матвеевна, прокурора слезой не прошибешь, – решительно сказал он, расхаживая по комнате и по-птичьи при каждом слове кивая головой. При этом он с любопытством поглядывал на кошелку, стоявшую на лавке рядом с посетительницей. – Потому его и называют: про-ку-рор! Латинское слово! Воленс-ноленс! – И писарь вытянул вверх длинный тощий палец.

– Господи, Хилипп Самсоновыч, дай вам Бог! На счастье нам, шо вы тут така грамотна людына… – Евдокия Матвеевна перекрестилась, обратив взор на божницу.

– Учився, учився, старався, – подтвердил писарь. – При мне четыре волостных головы сменились, а я все время при своем положении…

В горнице у Филиппа Самсоновича было много цветов, вышитые рушники, огромный комод с резьбой, часы-ходики, на столе красивая скатерть. Лампадка у Богоматери горела день и ночь – хватало и на масло.

– А шо ты там принесла? – строго спросил писарь.

– То, звиняйте, Хилипп Самсоновыч, по сили-возможности. Там курочка, яечки, сальце и ще й пьять рублив…

– Ага… – кивнул писарь. – То хорошо, шо ты меня уважаешь. Хоть, по правде говоря, не положено нам заступаться за государственных преступников.

– То ж дытя, Хилипп Самсоновыч! – Глаза Евдокии Матвеевны наполнились слезами. – Христом Богом…

– Не плачь, соседка! Не люблю! – замахал рукой писарь. – «Дытя»… То для тебе он дытя, а для государя императора… бунтовщик и злодей! – И писарь вновь стал расхаживать по горнице, размышляя вслух: – Писать прошение следует даже не императору, а действительной императрице Лександре Федоровне. А уж она императору ночью на ушко шо надо нашепчет… У тебя пятеро деточек? И у ней пятеро. И малолетний сынок у ней, – он наклонился к просительнице, – слабосильный, хворый. Потому сильно она на сей счет переживательна…

– Дай-то ей Бог, дай-то Бог! – опять закрестилась Евдокия Матвеевна. – Спаси його и сохраны!..

Филипп Самсонович тоже обратился к божнице, деловито перекрестился.

– Он у тебя какого годка-то нарождения, Нестор твой?

– Та цього… тут вси цыфиркы… – Евдокия Матвеевна протянула писарю бумажку.

– Восемьдесят восьмого… н-да, неважно. Я бы даже сказав, очень плохо. Взросла уже людына. При полной мере ответственности!

Глаза у матери Нестора вновь наполнились слезами. А писарь продолжал расхаживать, и она следила за ним, с трудом сдерживая рыдания.

– А може, мы того… може, мы, Евдокея Матвевна, ему годок скостим? – предложил он и, подойдя к счетам, лежащим на комоде, громко отщелкнул одну костяшку. – Всего годок!

Евдокия Матвеевна с суеверным ужасом поглядела на счеты – не совсем понятный для нее предмет. Но она знала: счеты все могут – обделить, наградить…

– Та як же це можно, Хилипп Самсоновыч? Це ж императрица! Як на духу надобно… як перед Богом!

– Бог-то Бог, а сам не будь плох, так у нас говорят. Ежели без этого годка, то тогда получается ему несовершенство лет. Другой закон, понимаешь, соседка? Казнить по малолетству вже невозможно!