Игорь Болгарин - Гуляйполе [litres]

– Комиссар у нас товариш Махно. Шо, не слыхали?.. Ну так ще услышите. А шо касательно печати, може, у вас якой другой герб имеется? – спросил Лашкевич. – И кякый же он из себя?

– Ну… – замялись гимназисты. – Дева Свобода с мечом…

– Дева?.. – сощурился Лашкевич. – Сразу скажу: непорядок. Меч – не для женских рук… А ну хоть покажить, яка она из себе, эта Дева?

– Ну вот, на воззвании. – Гимназист показал на прикрепленную к стене прокламацию уездного комиссариата, призывающую к войне до победного конца.

– От эта баба в ночной сорочке с голыми титьками – Свобода?.. Не, ну совсем сдурели люди! У нас таких Свобод возле ставка – десятки… только шо не з мечом, а з вальком для стирки… Ну, и чим така баба лучшее того ж орла? – наступал на гимназистов Лашкевич.

– Может, пропустим их, Паша? – сдался один из гимназистов.

– Пропустить – не фокус. Только у нас, граждане, и правда ключей нет. Комиссар с собой забрал.

– Насчет ключей – не переживайте. У нас есть. Универсальни. Для любого замка, – успокоил гимназистов Федос.

Они спустились в подвал. Матрос подвесил на ручке сейфовой двери две гранаты. К кольцу одной из гранат привязал бечевку.

Все спрятались за толстой кирпичной стеной. Федос дернул шнур.

Когда пыль и дым рассеялись, оглохшие хлопцы вошли внутрь сейфового помещения, переступая через упавшую железную дверь. Кашляли, чихали…

Стена тоже треснула.

– Ну, Федос, переборщив!

– От души…

Часть папок с бумагами попадала со стеллажей на пол, часть осталась на полках. Все было пронумеровано, размещено по алфавиту…

– Лашкевич! – подозвал Нестор. – Поскольку ты, Тимош, есть «булгахтер», то бери себе в помощники грамотных хлопцев и ревизуй все тут, пока не докопаешься… Шукай наши дела. Про Семенюту, Хшиву, Шаровского… про меня… И все интересное тащи наверх, в кабинет исправника.

Кабинет Демьяна Захаровича был разгромлен. На месте, где висел портрет императора, – огромное светлое пятно. Занавеси на окнах исчезли… Стулья, разломанные или распоротые, валялись на полу.

Но линденовские настенные часы чудом уцелели. Только маятник не раскачивался да стекло треснуло.

Нестор попробовал привести механизм в движение. Но маятник качнулся и застыл. Тогда он, встав на цыпочки, пальцем покрутил стрелки.

И часы неожиданно ответили ему басовито и гулко. Как колокол.

– Что, помните меня? – спросил у часов Махно. – Не?.. А я вас помню. – И он обратился к хлопцам: – Вот тут я стоял с отбитым нутром, а тут сидел пристав наш Иван Григорович, а тут – исправник Демьян Захарович…

Махно поднял лежавшее на боку кресло с отломанной ручкой и сел за стол, на котором уже не было бронзовых чернильных приборов, а зеленое бильярдное сукно было порвано и вздыблено.

– И думал я, хлопцы, шо мне осталось жить с воробьиный скок, а они думали, шо им жить вечно, як каменным бабам на кургане. И шо получилось? А?.. Такая вот… як паны говорять…диалектика.

Часы все били и били.

– А почему? – спросил Махно и сам же, как заправский лектор, ответил: – Потому шо в мире действует закон анархии и все возвращается к всеобщему хаосу, к полному беспорядку. И так, пока не явится полная свобода и справедливость, пока не наступит братство всех трудовых людей. Тогда смолкнет этот похоронный звон и воцарится радостная тишина. Вот як сейчас!

Но произведение Линдена не смолкло. Оно все звучало и звучало, словно сошло с ума. Похоже, завод там был бесконечный.

Хлопцы, столпившиеся в кабинете, в ужасе смотрели на часы.

– Да остановите вы их! – закричал Махно.

Каретник прикладом винтовки ударил по часам. Брызнуло стекло, дверца распахнулась, и оттуда посыпались какие-то пружинки, колесики…

Лашкевич, братья Лепетченки и Левадный внесли в кабинет стопки папок, положили на стол.

– От, Нестор. Тут показания, доносы, вознаграждения, – открыл одну из папок Лашкевич. Поправляя очки, он другой рукой листал прошитые страницы: – Шаровский, зараза, на хуторе под Троянамы. Видать, землю соби купыв на иудини гроши. Кличка Копач. Подкопался, значит, под нас и скрывся… Трояны это десь под Бердянском. Там его нора.

Нестор забрал папку у Лашкевича, впился глазами в строки. Время от времени стучал кулаком по столу, негодуя и едва сдерживаясь.

– Альтгаузен?! – удивился он и обернулся к Федосу. – Видишь, его в твоем списке не было! Ласковый такой был хлопец, дисциплинированный. Настоящий немец… А от Ляшко! Помните Степку Ляшка? В гости до нас бегал. Вынюхивал, выходит?.. – И он стал листать дела дальше. – Симон Гольцман… Исак Острянский… стукачи. Эти – с еврейской колонии Ново-Ковно. Надо будет колонистов предупредить.

Неожиданно Махно смолк, съежился, отвел глаза от бумаги.

– Ну шо там? Шо? – Федос навис сзади над Нестором, но тот пролистал страницы, не давая прочитать приятелю ту, которая так его взволновала.

– Хто? – в один голос спросили черногвардейцы.

– Поп наш крестовоздвиженский… Дмитро, – вздохнул Махно. – Тайну исповеди нарушал батюшка… Нет, ну ты скажи! Он же меня, гад, крестил. И гроши брал, мамка рассказывала, по-божески. А когда и поесть приносил… знал, шо мы голодували…

Он положил голову на скрещенные на столе руки.

– Шо ж, простим его? – насмешливо спросил Федос.

Махно снова надел черные окуляры, чтобы хлопцы не видели его глаз.

– Шо положено, то и получит, – сказал он хрипло.

Разбитые часы зашипели, крякнули, оттуда, к ногам вздрогнувших хлопцев, вылетела еще какая-то пружинка и, как живая, со звоном поскакала по усеянному битым стеклом полу.

Петро Шаровский ехал в своей бричке по степи. Свежая зелень радовала глаз, заслоняла скучный горизонт. Петра было не узнать. Красивый парубок превратился в дородного селянина с вислыми усами, важного, знающего себе цену. Бричка проседала под тяжестью его тела.

У распаханного парового клина он вдруг увидел перед собой четыре фигуры. Против солнца они были как каменные бабы: темные и неподвижные. Откуда взялись?..

Затем Шаровский заметил и таратайку в кустах, и лошадей, мерно и равнодушно помахивающих хвостами.

– Шо треба? – спросил Петро и слез с брички, сжимая толстое кнутовище. Он был уверен, что справится и с четырьмя. Тем более один из незнакомцев был вроде как подросток, да еще и слепенький, в черных очках. А в руке он почему-то держал лопату.

– Не узнаёшь, Петро?

Подросток снял очки. Шаровский вгляделся:

– Боже ж ты… Невже Нестор? Махно? Жывый?

Глаза у Шаровского заметались, воля и решимость, похоже, вмиг покинули его.

– Шо, обрадовался, Петро?

– А як же… Мени сказалы, ты на каторги сгинул. А ты живый!

Но радости в его голосе не было.