Виктор Потиевский - Всадник времени

— Конечно, господин генерал.

— Более того, Суоми должна быть нейтральной. С нашим географическим положением и политическим окружением, наше не очень большое государство должно быть нейтральным в политике, а значит, и в войнах. Только так мы сможем избежать крови наших сынов и разрушения домов наших. Только так.

— А если невозможно оказаться в нейтралитете?

— Если невозможно... Тогда, я думаю, надо делать всё, чтобы не участвовать в чужих битвах, не создавать, не зарождать вражду народов... Которая потом, веками пускает реки крови.

— Сенатор Пеккала тоже... убеждён в немецкой военной надёжности. Он считает, что немцам можно доверить всё: и формирование нашей армии по-новому, не так, как её создал генерал Маннергейм, а так, как сочтут немцы. И Аландские острова, он считает, надо отдать немцам по договору лет на двадцать. Чтобы они там свои войска разместили.

Маннергейм слушал, напряжённо сжав губы. Потом достал из ящика стола коробку сигар, Аксель отказался, барон закурил.

— Сенатор Лайттинен целый вечер пил со мной кофе и ни разу со мной не согласился в том, что мы обойдёмся без немцев при дальнейшем обучении армии. Хотя она у нас уже есть и не слабая. Побеждающая довольно сильных красных. А у него своё на уме. Немцы... Правда, Лайттинен ещё и к шведам тяготеет. Ну, это о нём известно. Аландские острова, он считает, надо шведам отдать. Это их исконные земли, по его мнению.

— Бумажные крысы! Болтуны, пустобрёхи! Они страну нашу только бумажками да мокрыми языками защищают! — Генерал разволновался. — Аландские острова — наша земля, исконно финская! Шведы её воевали, да. Но земли это наши!.. — Он встал, прошёлся по кабинету. — Шведы и немцы — наши соседи, близкие нам народы, что и говорить, наши братья. Мы должны дружить с ними. Но это не значит, что им надо отдавать наши территории или подчинять нашу армию. Финляндия будет самостоятельным государством! И независимым! Наши солдаты не хуже других. Даже лучше. Они лучшие лыжники и стрелки. В этом им нет равных в мире. И командный состав теперь у нас есть.

— Не волнуйтесь, господин генерал! Мало ли что треплют пустые языки...

— Аландские острова — это не только ключ к Ботническому заливу, это — форпост Финляндии, её щит и флаг! Тот, у кого болит душа за родину, даже слов таких — отдать Аланды — не сможет выговорить. Язык окаменеет.

Теперь и Каллела взял сигару, отрезал ножницами конец, закурил. Синий дым уже витал над собеседниками.

— А Свинхувуд? Ты говорил со Свинхувудом?

— Говорил...

— Ну?..

— Вы понимаете, господин генерал... Он тоже, как и мы с вами, хочет иметь сильную финскую армию... Но... по-моему, не верит в то, что мы сами можем её сделать сильной. Я напомнил ему, что армия уже есть, она побеждает и уже практически победила... А он как-то всё в раздумье... Влияют на него. Убеждают ежедневно. И монархисты в Сенате, и демократы — почти все настроены пронемецки. А Свинхувуд... Умный, мягкий человек. Колеблющийся.

— М-да...

— А сенатор Фрей, так тот вообще заявил мне, что будет выступать в сенате и требовать решения о немецком обучении армии...

Аксель отложил сигару и взял бутерброд. Барон молчал, задумчиво и уже спокойно глядя перед собой.

Обычно в кабинет главнокомандующего почти круглые сутки кто-то пытался попасть, доложить, получить разрешение. Но сейчас, хотя была середина дня, адъютант не докладывал. Видимо, особо срочного ничего не было, а по остальным делам — адъютант не допускал, понимая важность беседы. Каллела, хоть и второй адъютант, и советник генерала, но приходил не так часто. И было понятно, что приехал из столицы.

— А ты не мог бы мне всё-таки объяснить, Аксели, как у тебя возник тот образ лыжников в белых одеждах? Тогда, в девяносто восьмом?

— Да я даже и не знаю... Объяснить не могу... Вот увидел я это движение... Идут они по сумеречному зимнему лесу. Все в белом. Ну и написал...

— Провидческая картина. Пророческая. А ведь тогда ещё, в девяносто восьмом маскхалатов не было. Не придумали ещё. Это уже потом, в мировой войне стали кое-где применять. А тут вдруг в девяносто восьмом.

— Такое чувство у меня тревожное было, когда писал я эту картину. Хотел даже бросить не закончив. Прервал работу на пару дней... Ещё хуже стало на душе. Понял, если не допишу, ну... жить не смогу. Написать надо её, картину эту. Вот и написал. Как камень с души свалился, когда закончил.

— Спасибо тебе за этот подарок. А картина пророческая. Будет у нас война. Большая и тяжёлая война. Намного тяжелее этой вот. И зимой будет. И не обойдёт она всех нас, эта война, Аксель. Не обойдёт. И крови прольётся много на этой войне. Но мы в ней победим. Потому что будем воевать за свободу и за землю свою. Я это чувствую. Знаю наперёд.

Каллела, попрощавшись, ушёл, а его сигара осталась лежать на краю пепельницы. Генерал смотрел, как она медленно продолжает гореть сама по себе, без помощи уже оставившего её хозяина. Пепел постепенно передвигается по ней, охватывая ещё живую часть сигары. И она, сперва как бы радостно и ало светясь изнутри, обугливается, превращаясь в ничто. Нельзя без контроля давать пищу огню, войне, стихии, страсти людской. Которой тоже нет предела.

Разговор этот состоялся двадцать пятого апреля. А двадцать восьмого армия Маннергейма уже освободила Виипури. Но в тот самый день, особенно в ночь после того дня, когда генерал и художник Аксель Галлен-Каллела беседовали в кабинете генерала о судьбе своей родины, судьба эта продолжала вершиться. Ночью красное правительство Маннера покинуло город...

...Около полудня двадцать девятого апреля Маннергейм осматривал укрепления города, дома, здания старой крепости. Он всегда любил всё обследовать сам, чтобы не судить об истинном положении дел по докладам.

С большой группой офицеров он шагал по отполированной временем тёмной брусчатке крепости. Плащ его, серый и длинный, был расстегнут, фуражка слегка надвинута на лоб. Свою любимую белоснежную папаху он наденет потом, первого мая в Хельсинки, когда во главе колонн своей армии-победительницы он проедет верхом на гнедом скакуне по Сенатской площади.

А сейчас он рассматривал и оценивал позиции, которые совсем недавно штурмовала и одолела его армия. Погода стояла безветренная, но пасмурная. Хотя дождь, как будто, не собирался.

Полтора десятка офицеров и штаба, и охраны сопровождали его. Возвышаясь на голову над всеми, генерал шёл впереди. У входа в укреплённый пункт крепостной батареи стояли два часовых. Не наверху, а именно у входа, у распахнутых дверей. Ждали главнокомандующего. Буквально пять минут назад батарею предупредили.

Теперь здесь располагалась рота из батальона Пяллинена и приданные ей командоры и канониры — артиллеристы. Батарея должна быть готова к бою.