Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

Все утро Гаррик спокойно и успешно работал. В полдень Джозеф принес в кабинет перекусить. Холодную курятину и салаты на тарелках дельфтского фарфора, а также бутылку белого вина, обернутую в белоснежную салфетку. Гаррик и за едой продолжал работать.

Уже вечером он исправил заключительный абзац на последней странице, положил ручку на чернильный прибор и улыбнулся.

– Ну вот, а теперь пойду навестить моего обожаемого, – проговорил он вслух и надел китель.

Усадьба Теунис-Крааль располагалась на гребне подъема, пониже крутого нагорья. Она представляла собой большое строение с побеленными стенами, тростниковой крышей и голландским фронтоном. Перед нею раскинулись нисходящие террасой газоны, по краям которых радовали взор клумбы с азалиями и голубыми рододендронами. С одной стороны газоны граничили с двумя большими выгонами для лошадей: породистых взрослых кобыл и одногодков.

Здесь Гарри задержался. Стоя у невысокой изгороди, он смотрел, как жеребята тычутся носом в материнское вымя.

Потом он захромал дальше – к вольеру меньших размеров с изгородью высотой девять футов, с толстыми, обитыми брезентом столбами из эвкалипта, где содержался его племенной жеребец-производитель.

Жеребец по кличке Цыган его уже поджидал, потряхивая головой, чем-то напоминающей змеиную; в лучах вечернего солнца грива его отливала золотом, он то прижимал уши, то ставил их торчком, приплясывая от нетерпения.

– Привет, мальчик мой. Привет, Цыган, – проговорил Гарри, и жеребец просунул голову между столбиками, пытаясь мягкими губами ухватить Гарри за рукав.

– Сахарку захотелось, да? Любишь сахарок, – усмехнулся Гарри, протянул ему сложенные чашкой ладони, и жеребец стал деликатно брать с них сахар. – Кушай, кушай сахарок, дорогой ты мой, – шептал Гарри, получая чувственное удовольствие от прикосновения его мягких губ, а Цыган, слушая его голос, шевелил торчащими ушами. – Вот и все. Больше нет.

Жеребец уткнулся носом ему в грудь, и Гарри обеими руками стал гладить его шею, лаская теплую шелковистую шкурку.

– Все, милый мой. А теперь побегай, а я посмотрю. Очень хочется посмотреть, как ты бегаешь.

Он сделал шаг назад и громко хлопнул в ладоши:

– Побегай, дружок, побегай.

Жеребец убрал голову обратно между столбиками, встал на дыбы и заржал, молотя передними копытами по воздуху. На животе его и на тугой мошонке вздулись жилы.

Быстрый, сильный и полный энергии, он так и завертелся на месте.

– Ну давай, побегай для меня! – крикнул Гаррик.

Жеребец опустился на четыре ноги и полным галопом помчался по пробитой его копытами колее вокруг выгона, швыряя в воздух куски грязи; солнечный свет плясал у него на шкурке, под которой ходили мощные мускулы.

– Давай, давай! – покрикивал Гаррик, прислонившись к кольям забора и пожирая глазами жеребца.

Когда тот снова остановился, на загривке его уже выступили первые темные пятна пота. Гаррик выпрямился.

– Зама! – закричал он. – Зама, веди ее сюда, быстро!

Двое конюхов привели в загон племенную кобылу. Цыган сразу принялся раздувать ноздри, темно-розовые изнутри, при этом так вращая глазами, что видны были только белки.

– Подожди, подожди, милый мой, – шептал Гаррик сдавленным от волнения голосом.

Майкл Кортни спрыгнул с лошади, остановившись между скалами на самом верху нагорья. Целую неделю он боролся с искушением снова приехать сюда. Это желание казалось ему предательством по отношению к родителям.

Далеко внизу за его спиной виднелось крохотное пятнышко окруженного лесом Теунис-Крааля. Поближе проходила железная дорога, которая делала поворот в сторону беспорядочно разбросанных крыш Ледибурга.

Но Майкл туда не смотрел. Стоя позади лошади, он смотрел вдаль, любуясь линией голых холмов, с северной стороны накрытых гигантским лоскутным одеялом деревьев.

Акации поднялись уже так высоко, что дорожки между отдельными участками не просматривались. Сплошные темно-зеленые, подернутые дымкой посадки, то поднимающиеся, то опускающиеся, словно застывшие морские волны.

Ближе к Лайон-Коп Майкл еще ни разу не подбирался. Для него это была запретная земля, подобно некоему сказочному очарованному лесу. Он достал из седельной сумки бинокль и стал внимательно вглядываться в даль, пока не наткнулся на крышу усадьбы. Над посадками акации торчала новенькая крыша, золотистая, еще не потемневшая от времени и непогоды.

Там сейчас живет его бабушка. Можно было бы съездить в гости, никому это не причинило бы вреда. Его ведь там сейчас нет. Он сейчас далеко, на войне.

Майкл не торопясь положил бинокль обратно в седельную сумку, понимая, что в Лайон-Коп он не поедет. Он связан обещанием, которое дал матери. А также множеством других обещаний.

С унылой покорностью он вспомнил утренний спор за завтраком. Родители снова одержали верх. Он не бросит их, этого делать нельзя, ведь без него они совсем завянут. И на войну вслед за ним идти тоже нельзя.

Он иронически улыбнулся, вспомнив свои прежние мечты и фантазии. Идти вместе с ним в бой, разговаривать с ним, сидя по вечерам у лагерного костра, бросаться вперед грудью на штык, предназначенный для него.

Со своего наблюдательного поста на высоком нагорье Майкл каждый день рождественских каникул часами ждал, не увидит ли он хоть какой-то намек, что Шон Кортни вернулся домой. Теперь с чувством вины он вспоминал то удовольствие, которое он испытывал, когда видел сквозь стекла бинокля высокую фигуру Шона в поле и следил за ней, когда она двигалась между только что высаженными рядами акации.

Но теперь ведь его нет. Какое же здесь предательство, если он съездит туда повидать бабушку? Он оседлал великолепную кобылу золотистой масти и глубоко задумался. Наконец вздохнул и, развернув лошадь, поехал прочь от Лайон-Коп к Теунис-Краалю.

«Никогда больше сюда не приеду, – твердо решил он, – тем более когда он вернется домой».

Они устали, ох как они устали, ни рукой, ни ногой не пошевелить. Ян Пауль Леру смотрел на вялые движения своих товарищей, расседлывающих лошадей, надевающих им на ноги путы. Они устали три года бегать по горам и саванне, устали стрелять, их гнетет сознание своего поражения, скорбь по товарищам, которых они похоронили, горечь при мысли о женщинах и детях, которых согнали в лагеря. Щемит сердце при воспоминании о сожженных домах, разоренных хозяйствах, уничтоженных стадах.

Возможно, это конец, думал он, снимая измятую, видавшую виды шляпу. Возможно, всем необходимо признать, что это конец, и сложить оружие. Ян Пауль вытер лицо шейным платком, совсем потерявшим свой цвет от пропитавших его жира и пыли. Скомкав платок, он сунул его в карман куртки и посмотрел на почерневшие от огня руины усадьбы на высоком, крутом берегу реки. Огонь добрался и до эвкалиптов, листья на них пожелтели, увяли и засохли.