Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

На кровати сидела Кэнди.

– Здравствуй, Шон, – сказала она и улыбнулась болезненной улыбкой.

Волосы ее были несколько спутаны, бледное лицо не несло и следа макияжа. Она так и не переоделась с утра, когда они виделись, на ней был все тот же халат.

– Здравствуй, Кэнди.

Шон взял флакон из граненого стекла, плеснул на ладонь лавровишневой воды и втер ее в волосы и в бороду.

– Ты не сердишься, что я пришла к тебе в гости, правда?

– Нет, конечно нет, – ответил он и принялся причесывать волосы. – Я и сам собирался сейчас зайти к тебе.

Она подобрала ноги и сложила их под таким углом, какой не способен скопировать ни один мужчина.

– Нальешь мне чего-нибудь?

– Извини, мне казалось, ты совсем не пьешь.

– Да, но сегодня же день особенный, – засмеялась она как-то слишком уж весело. – Сегодня ведь у меня свадьба.

Не глядя на нее, он налил ей бренди. Он терпеть не мог все эти страдания; к нему снова стала возвращаться злость на Даффа.

Взяв стакан, она отхлебнула и скорчила гримасу:

– Ужасно невкусно.

– Тебе станет лучше.

– За невесту, – сказала она и быстро выпила.

– Еще? – спросил Шон.

– Спасибо, нет.

Она встала и подошла к окну:

– Темнеет. Не люблю, когда темно. Темнота все искажает. Все, что плохо при свете дня, ночью просто невыносимо.

– Прости, Кэнди. Мне очень жаль, но я ничем не могу тебе помочь.

Она резко повернулась. Подойдя к нему, крепко обвила руки вокруг шеи и прижала бледное испуганное лицо к его груди:

– Ох, Шон, обними меня, мне так страшно!

Он неловко обнял ее за талию.

– Я не хочу об этом думать. Только не сейчас, только не сейчас, когда так темно, – прошептала она. – Прошу тебя, помоги мне. Помоги мне не думать об этом.

– Я побуду с тобой. Не расстраивайся. Присядь. Я тебе еще налью.

– Нет, нет, – шептала она, отчаянно прильнув к нему. – Я не хочу быть одна. Я не хочу об этом думать. Прошу тебя, помоги мне.

– Как я тебе помогу? Я могу только посидеть с тобой, вот и все.

Злость и жалость смешались у Шона в груди, как древесный уголь с селитрой; пальцы его крепко сжимали ей плечи, впиваясь в плоть, пока не достали до кости.

– Да, да, сделай мне больно. Хоть так я на время об этом забуду. Отнеси меня на кровать и сделай мне больно, Шон, сделай мне очень больно.

У Шона перехватило дыхание.

– Сама не знаешь, о чем говоришь. Это безумие.

– Я хочу этого, хочу хоть немного забыть обо всем. Прошу тебя, Шон, пожалуйста!

– Я не могу этого сделать, Кэнди. Дафф мой друг.

– У нас с ним все кончено: у него со мной, а у меня с ним. Я тоже твой друг. О боже, мне так одиноко! Хоть ты не бросай меня. Помоги мне, Шон, прошу тебя, помоги мне!

Злость, кипевшая в груди Шона, куда-то вся испарилась, а между бедрами меж тем разгоралось, вздымалось нечто змееголовое. Она тоже это почувствовала:

– Да, да, о, прошу тебя, да!

Он подхватил ее и понес к кровати. Стоя над ней, сорвал с себя халат. Она вертелась на постели, избавляясь от одежды, потом раскинулась ему навстречу, чтобы принять его, чтобы он заполнил собой ее пустоту. Он быстро накрыл ее своим телом и погрузился в ее теплую плоть. Желания он не испытывал, делал все безжалостно и жестко и вместе с тем терпеливо, но на грани. Главным для него было выпустить пар: злость, разбавленную жалостью; для нее же это был шаг, которым она перечеркивала прошлое. Одного раза оказалось мало. Он брал ее снова и снова, на простынях уже появились бурые пятна – у него кровоточила спина, у нее болело все тело. И вот они уже лежат неподвижно, с переплетенными руками и ногами, потные и усталые, отдыхая от яростной битвы.

– Не помогло, да? – тихо спросил Шон.

– Помогло.

Физическое изнеможение ослабило барьеры, сдерживающие ее горе. Продолжая его обнимать, она заплакала.

Уличный фонарь за окном высветил серебристый квадрат на потолке. Шон лежал на спине и смотрел на него, слушая рыдания Кэнди. В какой-то момент они достигли наивысшей силы и потом постепенно сошли на нет. Оба погрузились в сон, а уже позже, когда день еще не начался, проснулись одновременно, словно договорились заранее.

– Только ты можешь сейчас помочь ему, больше никто, – сказала Кэнди.

– Помочь в чем? – спросил Шон.

– Найти то, что он ищет. Обрести душевный покой, обрести самого себя – назови как хочешь. Он заблудился, и ты это знаешь, Шон. Он одинок, почти так же одинок, как и я. Я бы смогла ему помочь, я уверена в этом.

– Дафф? Заблудился? – с циничной усмешкой спросил Шон. – Ты в своем уме?

– Не надо быть таким слепым, Шон. Тебя сбивают с толку его бахвальство, важничанье. А ты загляни с другой стороны.

– С какой, например? – спросил Шон.

Ответила она не сразу.

– Он ненавидел своего отца, ты это знаешь.

– Да, кое-что он рассказывал.

– А его вечное бунтарство против всяческой дисциплины. А его отношение к Градски, к женщинам, к жизни. Подумай об этом, Шон, а потом скажи, разве счастливый человек так себя ведет?

– Градски однажды серьезно подставил его. Дафф его просто не любит, – пытался Шон защитить друга.

– Э-э-э, нет, тут все гораздо глубже. Градски в каком-то смысле похож на отца Даффа. У Даффа душа сломлена, вот в чем дело, Шон, вот почему он так к тебе привязался. И ты можешь ему помочь.

Тут уж Шон открыто рассмеялся:

– Кэнди, дорогая моя, да мы просто понравились друг другу, вот и все, и в нашей дружбе нет никаких глубоко скрытых или темных мотивов. И только не надо сейчас ревновать его ко мне.

Кэнди села, простыня сползла ей до пояса. Она наклонилась к Шону, и круглые, тяжелые, серебристо-белые в полумраке груди ее качнулись вперед.

– В тебе, Шон, есть сила, твердая уверенность в себе, о которой ты сам еще не подозреваешь. А вот Дафф это увидел, и будут видеть другие несчастные люди. Ты ему очень нужен, ему очень плохо без тебя. Позаботься о нем ради меня, помоги ему найти то, что он ищет.

– Какая чепуха, Кэнди, – смущенно пробормотал Шон.

– Обещай мне, что ты ему поможешь.

– Вообще-то, тебе пора отправляться к себе, – сказал Шон. – Люди черт знает что могут подумать, начнутся разговоры.

– Обещай мне, Шон.

– Ну хорошо, обещаю.

Кэнди встала с кровати. Быстро оделась.

– Спасибо тебе, Шон. Доброй ночи.

Йоханнесбург для Шона обеднел без Даффа. Улицы уже не казались оживленными, в Рэнд-клубе ему было скучно; волнение, которое он прежде испытывал на бирже, притупилось. Однако он по-прежнему ходил на биржу: приходилось работать и со своей долей, и с долей Даффа.

После долгих совещаний с Градски и Максом Шон поздно вечером возвращался к себе в гостиницу. Напряженный день изматывал его, глаза болели от усталости, а мозг настолько уставал, что для раскаяния уже не оставалось сил. Вдобавок его очень тяготило одиночество. Он шел в Оперный театр, находил подходящую компанию и топил усталость в шампанском. И когда какая-нибудь девица, забравшись на большой стол в центре комнаты, отплясывала там канкан, а потом замирала перед Шоном и Тревором Хейнсом, склонив голову до колен и до самых плеч задрав юбки, Шон безропотно уступал Тревору право стащить с нее трусики, хотя еще неделю назад он скорее разбил бы Тревору нос, чем сделал это. Шон больше не находил в этом ничего интересного. И домой возвращался рано.