Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Вылазка была произведена столь стремительно, что когда всполошившиеся французы послали своим передовым отрядам подкрепления, все испанцы уже вновь находились за городскими укреплениями, успев унести с собой немало трофеев, разрушив по пути, все что можно, испортив несколько захваченных орудий и фактически полностью разгромив два батальона пехоты. И все это, потеряв лишь несколько десятков человек. Французы бесились, слушая веселые сочные ругательства со стен и брустверов Сарагосы, однако, наткнувшись на плотное прикрытие, созданное городской артиллерией, вынуждены были повернуть коней обратно.

Жители Сарагосы, сбежавшиеся со всех концов города и наблюдавшие со стен за ходом сражения, встречали своих защитников с восторгом и ликованием. Мужчины отбивали ладони не хуже, чем на корриде, женщины махали платками и мантильями, и все кричали так громко, что едва ли не заглушали грохот пушек, отгонявших от стен города спешившую на помощь своим передовым постам кавалерию.

Но вот французы отошли, пушки стихли, и весь город охватило настоящее неистовство. На развалинах монастыря Санта Энграсия начался праздник, куда все тащили жалкие остатки вина и пищи, на концы штыков повязывались платки и немало поцелуев было роздано героям в укромных монастырских нишах.

Эту песенку, сочиненную неизвестно кем еще во время первой осады, распевали теперь на всех углах, и ее задорный мотив улетал высоко в новогоднее небо.

1808 год завершился для Сарагосы настоящим праздником.

В первые недели января наступило затишье. Клаудиа вставала задолго до того, как свинцовые зимние сумерки уступали место лимонному солнцу, наскоро перекусывала и, набросив на плечи домотканую накидку, бежала на улицу Хайме в госпиталь. Туда ее отвел дон Гарсия сразу же после их объяснения на кладбище.

— Я понимаю, что вы прибыли сюда сражаться, — сказал он ей тогда, — но отпустить вас на редуты я не могу… и не хочу. Эта война уже отобрала у меня… много, — неохотно закончил он, — и потому рисковать еще раз я не намерен. К тому же работа в госпитале бывает иногда пострашнее боя и требует не меньше мужества. Кроме того, бомбардировки туда пока не доходят, и стены там толстые. И есть еда.

— Но если вернется отец или Игнасио?..

— Дон Хосе так или иначе найдет меня в здании суда или на редутах, а мальчику все расскажет вездесущий Локвакс.

На Косо Аланхэ склонился перед ней в церемонном поклоне и спросил так, будто они расставались на придворном балу:

— Когда я увижу вас снова, Хелечо?

— Когда хотите… когда сможете, — быстро поправилась Клаудиа.

— Благодарю, — и он опустил голову к ее покрасневшей холодной руке без перчатки.

И Клаудиа начала работать в госпитале.

Неожиданно открыв в себе безгранично летящее чувство к графу Аланхэ, девушка стала смотреть на мир каким-то новым, совершенно иным взглядом. И если первое время Сарагоса казалась ей лишь удивительной, хотя и мрачной декорацией к феерии, в которой она вдруг оказалась действующим лицом, то теперь ей открылась подлинная красота страдающих зданий и улиц. Внутри Сарагосы бродили лишь калеки-нищие да лежали трупы, ибо все остальные работали на восстановлении редутов и стен. Сквозь проломы от бомб можно было различить внутренности бывших церквей, чьи алтари стояли теперь выставленными на всеобщее обозрение. Жалкий утренний свет придавал развалинам с их стершейся позолотой и обрывками ткани вид каких-то лавок старьевщиков. А вокруг всего этого пронзительного великолепия рыли рвы, тащили пушки, насыпали валы. Через пару дней Клаудиа уже прекрасно понимала отличие эскарпа от контрэскарпа и научилась по звуку узнавать район обстрела. Но главное — она нашла самый верный способ спасения от страха: сострадание и деятельная забота о раненых, которых с каждым днем становилось все больше.

Дон Гарсия появился в госпитале лишь спустя три дня, в окровавленном мундире и с лицом, светящимся прозрачной голубизной. Они стояли в глубокой каменной нише второго этажа.

— Вы ранены?

— Нет, помогал переносить гренадера. К несчастью, бесполезно. Скажите, — он стиснул ее ладони и поднес к груди, — только откровенно: не приносили ли вам сюда людей с признаками странной болезни — изможденное пожелтевшее лицо, тошнота?..

И Клаудиа, холодея, вспомнила, как вчера два сапера действительно принесли пожилого мужчину с очень похожими на описания графа симптомами.

— Да, — тихо призналась она, — приносили.

Лицо дона Гарсии стало белой маской.

— Но изолировать их уже бесполезно, — пробормотал он, отворачиваясь. — Заклинаю вас, Хелечо, чистота и питание. С этого дня будете забирать в Суде мой паек, я все равно всегда ем где-нибудь… там.

— Слышно что-нибудь об отце? — осторожно спросила девушка.

— Пока нет, но я надеюсь, что Игнасио дошел до партиды. Ведь он ловкий малый…

Она опустила голову, и ее русые кудри на затылке почти коснулись запекшихся губ Аланхэ.

— Когда вы придете еще?

С неожиданной силой дон Гарсия сжал ее в объятиях.

— Сегодня в восемь заседание хунты, а после, после… — Бисеринки пота выступили у него на мраморном лбу. — Грешно обманывать вас, Хелечо: я не знаю…

И, не прощаясь, Аланхэ вышел из смердящего потом и кровью зала.

Вскоре в госпиталь, как ни в чем не бывало, забежал Педро. Увидев его, Клаудиа ахнула: бедствия войны не только ничуть не отразились на нем, но даже, наоборот, сделали его мужественную красоту еще ярче, еще откровенней. Казалось, что Педро своими буйными кудрями, глазами, напоминавшими угли, и атлетической фигурой бросает вызов всем страхам, боли и самой смерти.

— Перикито! — бросилась к нему Клаудиа.

— Все в порядке, Клаудита, все в порядке, я на минутку и с одним вопросом: попадали к вам уже люди с…

— Да, и я знаю, что это такое. Только не говори мне, что надо беречься и прочее.

— С чего бы это я стал говорить тебе такие глупости? — удивленно хмыкнул Педро. — Уберечься все равно невозможно, можно только не думать об этом и добросовестно делать свое дело. Я спрашивал не для этого. Итак — голод, — не то спросил, не то подтвердил он и, нахмурившись, ударил себя по колену. — Ах, сволочи! Игнасио так и нет? А где Кампанулья? Ладно, все обойдется! — И он, точно так же, как дон Гарсия, не прощаясь, выбежал прочь из этой юдоли печали.

Как только стемнело, Педро, воспользовавшись передышкой, отпросился у полковника Орсиньи по личному делу и бегом бросился к дому, где квартировали дон Рамирес и Локвакс и который с некоторых пор сделался биваком для Клаудии, Игнасио и его самого. Внутри было пусто и заметно, что ни одна душа не появлялась там уже несколько дней. Педро устало рухнул на колченогий стул, но тут же, словно почуяв его присутствие, во дворе жалобно заржали оставленные, некормленые лошади.