Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Сокол над лесами [litres]

Забрав из-под моховой ямки драгоценный горшок с водой, где крылась душа Даляты, Яра успела вовремя, но Толкун-Бабы на месте не оказалось. Обнаружились только три марушки, с наказом от Толкун-Бабы не мешкая идти в Невидье.

– Она сама в Хотимирль отправилась, – сказала Бережана. – С Людомиром беда большая приключилась. Напал на него водяной, схватил, норовил в реку утянуть. Карислава водяного сильным словом прогнала, да успел корчец внутрь забраться. Теперь терзает человека.

– Страх какой! – шепнула Яра.

Так это, оказывается, на самого князя волынского водяной напал! Нынче познатнее добычу выбрал, чем дед Непробуд!

Когда Людомира привезли в Хотимирль, уже начало светать. Пока его несли на руках в обчину, он стонал глухо, но там, когда зажгли лучины и хотели осмотреть, стоны усилились. Он отворачивался от света, и стало видно, что глаза его сильно косят в правую сторону. Побагровевшее лицо, с его резкими чертами, с этим косоглазием приобрело совсем дикий вид, и даже у Кариславы, повидавшей порченых, дрожали руки и холодело в груди от страха. Людомир хрипел, скалил зубы, и страшно было приближаться к нему – казалось, бросится и вопьется этими крепкими зубами в руку, хуже зверя.

– Корчец водяной, – кивнула Толкун-Баба, осмотрев его. – Попробую изгнать, да не ручаюсь… Видно же – сильный дух вцепился…

Повеление всем выйти народ исполнил весьма охотно. Людомир еще был связан поясами, но уже не бился, и помощь мужчин не требовалась.

– Развязать можно, – сказала Толкун-Баба Кариславе. – Он сейчас уже как дитя силой: членами не владеет.

Толкун-Баба оставалась спокойной: привыкнув иметь дело с мертвыми, она бестрепетно касалась того, в кого смерть уже запустила зубы, и заботилась лишь о том, чтобы уберечь здоровых.

Вошли две марушки – Толкун-Баба еще с луга послала их найти свежие ветки еловца. Теперь она связала из них жгут и опоясала ими Людомира. Он не шевелился, руки и ноги у него судорожно подрагивали. Велев принести углей и железный совок, Толкун-Баба покрошила туда веток еловца, и по обчине пополз душистый дым.

– Во имя Перуна, Грома Гремучего! – начала Толкун-Баба, встав перед лежащим Людомиром и держа в руке большую ветку еловца. – Во имя Сварога Отца, Небесного Кузнеца! Во имя Мокоши, Матери Сырой Земли! Силою огня земного, силою огня небесного! Да изыдет сила черная из тела белого!

С этими словами она сильно ударила веткой по лежащему; Людомир дернулся.

– Нечисть водяная, нечисть болотная, нечисть береговая, нечисть омутная – да изыдет! Что по воде пришло – на воду поди! Что с ветру пришло – на ветер поди! Что от земли пришло – в землю поди!

Произнося заговор строка за строкой, Толкун-Баба ходила вокруг больного и стегала его веткой.

– Перейди, сила черная, в еловец зеленый! Именем Перуна гоню тебя – ступай прочь! Высылаю, выгоняю из Людомира, сына Богуславова, внука Дулебова, силу черную, наведенную! Корчи да порчи – подите вон! Кто вас сделал и прислал – к тому идите! Гоню и выгоняю с костей – ломоту, с главы – жароту, с нутра – зноботу!

И такая властность слышалась в ее суровом уверенном голосе, что казалось, этот голос может, как невидимая, но мощная рука, проникнуть под покровы тела и вышвырнуть оттуда невидимого злыдня.

Когда Толкун-Баба закончила, Людомир почти успокоился: лежал неподвижно, закатив незрячие глаза, и уже не стонал. Лишь руки и ноги дергались: то не желал сдаваться корчец. Толкун-Баба сняла с хворого опояску из еловца и намотала на дубовый пест.

Со своей добычей она вышла во двор, где под рассветным, затянутым серыми облаками небом ее ждали встревоженные волынцы и хотимиричи. После бессонной ночи у всех был нездоровый вид, кто-то уже маялся от похмелья. Белые сорочки были замараны, лица помяты, волосы всклокочены, тщательно выглаженные платы жен – перекошены, к поясам прилипли травинки.

– Теперь ждать осталось, – сказала Толкун-Баба Благожиту, что подошел к ней, с тревогой на усталом лице. Красный сукман он уже снял и из воплощения Перуна вновь стал немолодым человеком, угнетенным заботами. – Корчец водяной я изгнала, вот он у меня где! – Старуха качнула пестом с веткой, и люди отшатнулись, боясь, как бы невидимый злыдень не прыгнул на них. – Да не бойтесь, он там заперт крепко. Пойду верну водяному, а с Людомиром – как богам поглянется.

Толкун-Баба ушла, оставив двух марушек и Кариславу смотреть за больным. Княгиня, лишь сменив праздничную сряду на повседневную, провела при нем все утро, но помощь никакая не требовалась: Людомир лежал без чувств, лишь корчился. Его брат и другие волынцы сидели на земле снаружи, ждали исхода.

Карислава тоже ждала, не смея их обнадеживать. Она одна знала, в чем была причина несчастья. Но пока не решила, можно ли рассказать об этом людям. О том, что Людомир хотел похитить ее и сделать своей женой, говорить не стоит: пойдет болтовня, порочащая ее и Благожита. Люди ведь всегда охотнее верят в дурное, и хотя выдают этим черноту собственных помыслов, могут замарать и невинного.

Но то, что Людомир желал скорейшего и теснейшего объединения двух племен – если не браком, то хоть поединком? Труднее придумать более ясный знак, что боги не благосклонны к его намерениям. А она уже почти поверила, что он прав! Проучись ты у самых мудрых хоть семь раз по семь лет – а все равно не будешь лучше богов знать, что верно, а что нет.

Проведя полдня в раздумьях, Карислава, как обычно, решила: о замыслах Людомира она расскажет Толкун-Бабе. А ведь мудрая старуха изначально была против замужества Яры. Может, знала наперед, что ничего доброго из сватовства не выйдет?

Но тогда… У Кариславы ёкнуло сердце. А что, если теперь Толкун-Баба вновь потребует, чтобы Яра осталась у нее? Родила «змеево дитя», чтобы в нем род Хотимиров искал спасения?

Карислава взглянула на Людомира. Вот она лежит – мощь и гордость человеческая, терзаемая корчами в бессилии. Может, и правда осталось уповать лишь на божественное дитя, если сильнейший из людей повержен ударом невидимой руки и теперь не лучше раздавленного червя?

Уж не это ли хотели сказать им боги?

Едва перевалило за полдень, как Людомир скончался на глазах у Кариславы, так и не очнувшись.

Седьмое утро после Купалий застало Даляту, Величарова сына, в лесу. Хотимиричи охотно указали ему путь к Перунову камню, и хорошо натоптанная тропа не давала заблудиться. Несколько раз она раздваивалась, но Далята выбирал более торную. Однажды тропа разделилась на две одинаковые; оглядевшись, Далята приметил на суку возле той, что справа, засохший венок с «лютой травой». И выбрал ее: знак этот оставили для него.

Далята был весел: даже подмывало запеть, но в чужом лесу лучше быть сдержаннее. Боги миловали древлян и выражали это как нельзя яснее. Вчера уехали волыняне. С собой они увезли прах Людомира, который Толкун-Баба смела своим помелом со жглища [27] Жглище – место, где сжигают тела умерших. В некоторых разновидностях обряда кремации сжигали не там, где предавали земле. и ссыпала в горшок, чтобы родичи погребли его на своем жальнике близ Волыни. Вся округа была потрясена такой страшной смертью крепкого мужчины и могущественного властителя, да еще в разгар купальских гуляний, но боги сильнее всякого сильного. «Сюда приехал – чужую голову привез в горшке, а назад отправился – сам в горшок попал!» – сказала Горава, пока тело обмывали и одевали для крады. Она не говорила, что-де боги отомстили Людомиру за Святослава киевского, но люди поняли так.