Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Лица у всех артистов этих “представлений” бесформенные, лица-грибы, продолговатые, приплюснутые, напоминающие химер, призраков, с коварной ухмылкой. С резиновыми головами, мягкими, как из пластилина, с формой сплюснутой тыквы, на которой порой, словно злокачественная опухоль, высится берет. И часто вместо лица у них маски из извести, шершавые отложения, пользуясь словами Галаса, “загрубевшие белила античных чудаков” [1613]. Блестят маленькие глазки, торчат накладные носы, словно из слоистого грима, как гипсовая маска, не похожая на забавную рисовую пыль клоунов у поэтистов Восковца и Вериха, скорее это пепельно-белый траурный цвет, как в Древнем Китае. Из черных фигурок, которые Франтишек Тихий покупал на блошиных рынках [1614], получались “белые негры” или “негры-негативы” с его картин: белесые восковые лица с пурпурными губами и глазами, видимо, прообразы слоняющихся по блошиным рынкам, лишенных надежды негров, “одетых в саваны”, в одном из стихотворений Голана [1615]. Морщинистая рожа из облицовочного раствора с узкими прорезями для глаз, длинная шея, шляпа с полями, словно летучая мышь – таков образ паяца Бодлака (“Репейника”), со стеблем репейника в зубах, напоминающий персонажа маэстро Блоху у Гофмана – Иоганна Пепуша, человеческое воплощение меланхоличного репейника Зехерита.

На меня наводят страх эти плоские рожи, эти дьявольские усмешки, эти репейники, загробные призраки, эти цилиндры, как у исполнителей в мюзик-холле или у выпускников университета, на головах у черных наездников и чревовещателей. У иллюзионизма есть и другая, дьявольская сторона, полная призраков. Мне все время является во сне, принося лишь огорчение, человек-змея, символическая фигура из астрологии Франтишека Тихого. Если долго наблюдать за ним, за этой одушевленной арабеской, этим привидением в “костюме свернувшейся анаконды”, то вам покажется, что “этот клубок из частей тела начинает распутываться” [1616].

Необычайный талант этого художника как мима, который работал актером в кабаре, проявляется и в преувеличенной нарочитой жестикуляции [1617]. Оно и понятно: во всех этих ужимках, делающих из обычного шута безумца из психитарической клиники “Катержинки”, фантастический образ танцующего на балу в сумасшедшем доме, за которого ручается Домье, в этой невыносимой мешанине пошлости и клоунады, в этой худобе отражаются таинственность и перекошенность Праги. Лошадь с женским лицом в цилиндре, на котором сидит наездник с лошадиным лицом, наперсточник с колодой игральных карт, крутящихся над цилиндром, акробаты в масках из смолы с носами в виде хоботов, чревовещатели в огромных тряпичных цилиндрах с носами, напоминающими резиновый хлеб, близнецы в цилиндрах, искоса подозрительно смотрящие друг на друга, – это все призраки и ведьмы, взбудораженные городом на Влтаве, его голодом, посланцы смерти, шествующие по прямому пути Прага – Ад.

И что можно сказать о Паганини Тихого, поджаром Князе тьмы, липкой копне черных волос, с ножками-спичками и длиннющими руками с точеными пальцами, скрюченными, словно вьюнок? Если верить Шамиссо, что и дьявол худой, как кончик нити, выскользнувшей из иголки портного [1618], тогда да: пражский Паганини в исполнении этого художника – это воплощение дьявола. Уже Иржи Карасек, в соответствии с романтическим рецептом, изобразил нечто среднее между Паганини и дьяволом с сияющими красноватыми глазами и пиликающим на скрипке [1619]. Виртуозность и дьявольщина переплетаются в “Ночном музыканте” Тихого и брызжут фосфорицирующими искрами из лона первородной тьмы. Если бы я не знал, что они находятся в родственных отношениях с badchonim из еврейского фольклорного театра, а также с суровыми могильщиками в длинных черных сутанах и шляпах в виде фокаччи, изображенными на моравских кувшинах конца xviii века [1620], я представил бы в образе паяцей-призраков в духе Тихого двух церемонных комедиантов-палачей в рединготе и цилиндре, которые мучают Йозефа К., и двух адъютантов, истязающих другого К., тупых преследователей, служителей оккультной власти, метафизических шпионов.

О связи дьявольских образов этого художника с произведениями Майринка, хрониками аномалий и историями о привидениях сомнений не возникает. Эквилибристы Тихого напоминают акробата месье Мускариуса из ночного кафе “Аманита”, лемура, появившегося после отравления грибами, с морщинистой, как у индюка, шеей, в телесного цвета свитере, в котором он утонул, ибо слишком уж тощ, в шляпе, как у гриба. Гулящую женщину той ночи, Альбину Вератрину, скелет из сверкающих веревок, без тела, сгусток светящейся дымки напоминает эквилибрист, кривое создание, изображенное Тихим в 1941 г., омерзительный вампир в траурном трико, который скрежещет зубами и держится на узловатых, словно корни, руках [1621]. Не стоит к тому же забывать, что Франтишек Тихий создал иллюстрации к некоторым ужасающим “романетто” Якуба Арбеса [1622].

Короче говоря, весь этот цирк превращается в машину “Гран-Гиньоля”. В дрожь бросает от этих выступлений жонглеров, делающих Прагу похожей на сатанинский цирк, этот могильный смотр, в котором клоуны и чревовещатели выставляют напоказ свои физиономии, а каждый номер превращается в погребальный ритуал, в издевательский визит вежливости, словно в мгновение ока нас могут погубить, отправить в вечный огонь. Ну вот и все.

И в этот момент “зритель на галерке кладет лицо на барьер и, утопая в заключительном марше, как в глубоком сне, плачет, сам не зная того” [1623].

С божьей помощью, я уже приближаюсь к концу этого длинного и сложного пути. Я уже в нетерпении считал, сколько дней понадобится, чтобы добраться до финала, подобно тому, как барочный художник Петр Брандл на автопортрете в нетерпении перебирает пальцы. Наверное, я должен быть рад, что выпутываюсь из этого дела. Наверное, я должен сказать ей: я устал от тебя, чешская столица. Но я ей говорю: я хочу полностью принадлежать тебе, мой рок, мое наваждение. Я хочу, чтобы меня высмеивали, как пражского юродивого. И я повторю слова Незвала: “Ведь время так бежит… а я сказал так мало… Как ласточка оно летит и зажигает над старой Прагой все те же звезды” [1624]. Как в рассказе Кафки “Первое горе”, акробат не хочет слезать с трапеции.

Забавно, дорогой мой город: чем больше тебя хотят русифицировать, тем больше ты пахнешь плесенью Габсбургов. В полдень на Кармелитской улице из каждого подъезда тянется запах квашеной капусты, кнедликов и пива. Продолжайте, ресторанные оркестрики, играть польки и вальсы Фучика. Нужно снова встраиваться в волну, дразнить преподавателей катехизиса, дурачиться, никуда не торопиться или, как говорили во времена императора, кое-как перебиваться [1625]. Иржи Ортен скрывался от нацистов, но погиб под колесами немецкого большегрузного грузовика на набережной. Пол Адлер уехал из Хеллерау, чтобы искать убежища в родной Праге, но его разбил паралич, и он семь лет, вплоть до своей смерти, оставался прикованным к постели в жуткой норе в пригороде Збраслава [1626]. Пауль Корнфельд укрывался от нацистов в Праге, но все равно попал к ним в лапы и погиб в лагере Лодзи [1627]. Все время ходишь по кругу и приходишь в одно и то же место. В Праге нет спасения, “Neni uniku” (Нет исхода), как говорится в названии одного из стихотворений Голана: