Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

“неистовый репортер” не пропустил ни одной искры пражской жизни, каждая искра лишь распаляла его репортерский запал. Сам он, подобно актерам школы Станиславского, отождествлял себя с персонажами, про которых писал, и даже примерял их одежду, стоял в очередях в дешевых столовых, спал в ночлежках для бедных, колол лед на реке вместе с безработными, был статистом в театре [257] Ср. Dušan Hamšík – Alexej Kusák. O zufivém reportéru E. E. Kischovi, cit., s. 32–37. .

Как и поэты русского символизма начала xx века, немецкие писатели богемской столицы ощущали печальные знамения неминуемого распада. Сходная пражская сейсмография была созвучна предчувствию падения Габсбургской империи, и это тревожило многие дальновидные умы Центральной Европы (Миттельевропы). Говоря о последних годах царствования Франца Иосифа, Верфель вспоминает, что общая атмосфера, политическая интонация, человеческие характеристики эпохи соответствовали зиме, зимнему морозу, закату и близости смерти [258] Franz Werfel. Zwischen Oben und Unten, cit., d., S. 504. . Но серая траурность, недоброжелательство Праги (в противоположность венскому веселью и опереточности) оттягивали перспективу развала. Ловушка “чувства между любовью и ненавистью” ( нем . “Hassliebe”), Прага для немецких писателей, оказавшихся среди народа, не разделявшего их жажды к всемирному братству, стала знамением агонии и заката. Из ее дворов, проходов, с балконов слышится осуждающее брюзжание, утробный голос приговора [259] Ср. Eduard Goldstöcke. Předtucha zäniku, cit. .

Лихорадочная атмосфера тех лет, тоска предчувствия привели к тому, что многие из них стали писать в напомаженной, барочной манере, с множеством прилагательных – сплошной тифозный румянец и дрожь от озноба. В конвульсивной и спиритической прозе Майринка, Леппина, Перутца загнивающая Прага криво ухмыляется и гримасничает – этот оплот мистагогии [260] Мистагогия ( греч . mystagogia, от mystis – посвященный и ago – веду) – подготовка к мистериям и к принятию таинств. – Прим. ред. , вместилище свирепых чернокнижников, всяческих пугал, чудищ из раввинской глины, “m'schugóim” ( идиш – “сумасшедших”), безумцев, зловещих восточных призраков, подобно Петербургу Андрея Белого в ту же эпоху. Город, набросанный банальными фиолетовыми чернилами Майринка-Николауса [261] Ср. Max Brod. Streitbares Leben. , которые льстят разложению этих зловонных улиц, источенных червями домов, с согласия худшего из эстетов, словно намеренно приукрашивая тревогу перед катастрофой, увядание старой Праги. Но в то же время, выныривая из этого апокалиптического маразма, чешская Прага возрождается после падения Габсбургской империи и, поддерживаемая мудрыми руками философа Томаша Масарика [262] Томаш Гарриг Масарик (1850–1937) – чешский социолог и философ, общественный и государственный деятель, один из лидеров движения за независимость Чехословакии, а после создания государства – первый президент республики (1918–1935). – Прим. ред. , движется, “в новую жизнь” (по названию марша Йозефа Сука [263] Йозеф Сук (1874–1935) – чешский композитор и скрипач, автор симфонических и камерных произведений. Одно из самых масштабных сочинений – симфония № 2 “Азраил”. В 1932 г. за сочинение (марш) “В новую жизнь” композитор был удостоен серебряной медали в Конкурсе искусств на X Олимпийских играх в Лос-Анджелесе (номинация – музыка). Золотая медаль в этой номинации не была присуждена. – Прим. ред. ), которую, в свою очередь, потрясут новые приступы удушья.

Таким образом, немецкоязычные декаденты воспринимали город на Влтаве как проклятие, цепляясь за все двусмысленное, бредовое, unheimlich ( нем . “зловещее”), болезненное, что гнездится в его сути. Из пражско-австрийской литературы периода заката монархии (и в следующий за этим период) в памяти остаются чумное зловоние, сжимающий сердце полумрак ( нем . “Dämmerung”), мерцание гаснущих алтарных свечей, отголосок печальной музыки, нарочитая ухмылка, кровоточащая рана от ребяческого расставания и приторная, липкая слащавость. Эльза Ласкер-Шюлер напишет о Верфеле: “На его устах – запечатлен соловей” [264] Else Lasker-Schüler. Die gesammelten Gedichte, cit., S. 154. .

Богумил Грабал в рассказе, озаглавленном “Кафкария” (“Kafkárna”), описывает воображаемую ночную прогулку по городу на Влтаве, во время которой он остановился поговорить с беззубой старухой, что при свете ацетиленовой лампы переворачивала потрескивающие на огне сосиски:

“Я спросил у старухи:

– Пани, вы знали Франтишека Кафку?

– Господи! – ответила она. – Да я сама Франтишка Кафкова. А мой отец был мясником-коновалом и звали его Франтишек Кафка”.

Тот же Грабал отождествляет себя с автором “Превращения” [265] Новелла “Превращение” (1915) – одно из самых известных произведений Ф. Кафки. – Прим. ред. . На Староместской площади он кричит часовому, намекая на безвыходность сталинской эпохи: “Невозможно жить без извилины в мозгу. Нельзя вычесать из человека свободу”. А тот с грозным видом отвечает: “Не орите так, зачем вы так кричите, господин Кафка? Придется вам заплатить штраф за шум” [266] Bohumil Hrabal. Kafkárna, в: Inzerát na dům, ve kterém už nechci bydlet. Praha, 1965, s. 17. .

Не только в нашем сознании, но и в реальности Прага и Кафка – неделимое целое. Карл Россманн, в “Америке”, с ностальгией признается старшей кухарке, родом из Вены, что родился в городе на Влтаве [267] Франц Кафка . Америка / Пер. с нем. М. Рудницкого. М.: Азбука-классика, 2000. – Прим. пер. , поэтому они “земляки”. Сеть царапин и порезов, что покрывает стены Праги, соответствует тем уколам боли, о которых мы часто читаем в дневниках Кафки. Я не устану настаивать на аналогиях, которые роднят автора похождений Швейка с изобретателем господина К. Если Кафка, как утверждает Адорно [268] Теодор Людвиг Визенгрунд Адорно (1903–1969) – немецкий философ, социолог, композитор и теоретик музыки. Представитель франкфуртской критической школы. В 1934 г. эмигрировал в Великобританию. , “ищет спасения в усвоении силы противника” [269] См. Теодор Адорно. Заметки о Кафке / Пер. с нем. Г. Ноткина // Звезда, 1996, № 12. – Прим. пер. , то такой же оказывается задача Гашека в схватке с австрийско-габсбургским аппаратом. Кроме того, сама композиция “Швейка” напоминает построение романов Кафки, где “главы эпической авантюры превращаются в этапы мученического пути” [270] Там же. . Образ Кафки, его “длинное, благородное смуглое лицо арабского принца” [271] Willy Haas . Die literarische Welt, cit., S. 32. накладывается на очертания богемской столицы. Он говорил вполголоса и немногословно, одевался в темное [272] Max Brod. Streitbares Leben. . “Кафка, – утверждает Франц Блей, – удивительный и редкий вид лунно-голубой мыши, что не ест мяса, но питается прогорклой квашеной капустой. Ее взгляд чарует, ведь у нее человеческие глаза” [273] См. Франц Блей (1871–1942) // Большой бестиарий немецкой литературы ( Franz Blei. Das grobe Bestiarium der deutschen Literatur). Фраза: “Прогорклая квашеная капуста” намекает на тот факт, что Кафка некоторое время был вегетарианцем. См. также Макс Брод . Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер. .