Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Тема снега постоянно повторяется в лирике и записных книжках Иржи Ортена, еврейского чешскоязычного поэта, сбитого насмерть немецкой каретой скорой помощи на пражской набережной 30 августа 1941 г., в день его рождения (поистине кафкианское обстоятельство) – ему исполнялось двадцать два года. Поток снега опускается “как холодный лоскут на оцепеневший город” [390] Jiří Orten. Deníky / Под ред. Jan Grossman. Praha, 1958, s. 89. Ср. La cosa chiamata poesia / Под ред. Giovanni Giudici e Vladimír Mikeš. Torino, 1969, p. 20–21. . “Ах, если бы меня слушался снег – так, как он слушается детей” [391] Jiří Orten. / Cvičení o sněhu, из сб.: Deníky, cit., s. 158. . “Я мял снег, он был холодный и грел мою ладонь, прекрасный, прекрасный снег, мой любимый” [392] Jiří Orten . Deníky, cit., s. 204. . “И снова снег! Молчаливые хлопья, – и, как пишущая рука, сколько всего он должен скрыть!” [393] Ibid., s. 190. . “Лапки снега меня оцарапали – по лицу, глазам и груди…” [394] Jiří Orten. Sněžná pouť, в: Deníky, cit., s. 333. . “Мерное снега паденье тает неслышно в нас” [395] Jiří Orten. Mlčení, из сб.: Deníky, cit., s. 347. . Живопись “ложится на холст”, “словно белый снег, что не знает, даже не знает, что он должен выпасть” [396] Jiří Orten . Bílý obraz, из сб.: Deníky, cit., s. 159. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 50–51. . Мы сами “становимся снегом, если молчим, и таем в нашей нищете…” [397] Jiří Orten. Devátá elegie, из сб.: Deníky, cit., p. 402. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 170–171. . Снег и виноград сближаются в биноме, вызывающем магические “rêveries” ( фр . “фантазии”) [398] Jiří Orten. Sníh nebo réva, из сб.: Deníky, cit., p. 449. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 194–195. .

Прага и снег – частая тема пражских писателей, особенно тех, в которых текла еврейская кровь. Пауль Леппин, описывая начало зимы, так говорит о своем Северине: “Впервые ему стало ясно, что у снега есть свой особый запах, как у яблок, что долго хранились меж рамами окна” [399] Paul Leppin. Severins Gang in die Finsternis, cit., S. 42. . Хуго Салюс воспевает Градчаны и собор Святого Вита под покрывалом сверкающего снега: “Улочка алхимиков, ты тоже – ты вся погребена в снежной постели” [400] Hugo Salus. Wintertag auf dem Hradschin, в: Oskar Wiener. Deutsche Dichter aus Prag, cit., S. 306. . Виноград и снег, яблоки между двойными рамами окон, снежная постель – какой образный ряд!

Если любимым временем года Франтишека Галаса была осень, то Ортен – поэт зимы, “враждебной к плодам” [401] Jiří Orten . Deníky, cit., p. 231. Ср.: La cosa chiamata poesia, cit., s. 76–77. . Зима, как утверждает Галас, “цепко застревает меж ногтями стихов” [402] František Halas. Magická moc poesie. Praha, 1958, s. 110. . Не случайно сборник Ортена называется “Путь к морозу” (“Cesta k mrazu”). В эпоху массового уничтожения, в которую человеческие создания стали драгоценнее Офирского злата (Ис 13:12) [403] …сделаю то, что люди будут дороже чистого золота, и мужи – дороже золота Офирского (Ис 13:12). – Прим. ред. , Ортен разделил со своим поколением концепцию “обнаженного человека”, без социальной мишуры и социальных опор, раздавленного тяжестью злодейства. Но больше всего поражает на его страницах, хотя истоки этого можно найти у Франсиса Жамма, – смятенная робость, стремление к подлинности, остаточная чистота юности. Возможно, поэтому в творчестве Ортена встречается так много снега и столь часто упоминается зима.

Отсюда – ностальгия по счастливому и теплому детству, по контрасту с холодом Протектората, тема “regressus ad uterum” – возвращения в материнскую утробу, в преднатальный покой [404] Ср. Antonín Brousek. Hrst kamínků na nepřítomný hrob Jiřího Ortena, в: Jiří Orten . Čemu se báseň říká. Praha, 1967, s. 14–15. . Отсюда – любовь Ортена к животным и окружающим его скромным вещам, особенно к тем, что без острых углов – мягким, овальным, согревающим его одиночество, хотя столь же беспомощным, как он сам, и нуждающимся в утешении. “Ты станешь совсем одинок, когда вещи тебя покинут. Вещи не спрашивают, они на все отвечают: “да”. Вещи могли бы стать удивительными возлюбленными” [405] Jiří Orten. Deníky, cit., s. 267. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 90–91. .

Ортен тоже пражский путник. Об этом говорит Галас: “Любовь, чистота и сострадание составляли все богатство его котомки путника и поэта в скитаниях навстречу морозу. Он тоже останавливался прикорнуть у дверей отчаяния, рядом с амбразурами ночи…” [406] František Halas. Magická moc poesie, cit., s. 110. . Путник, постепенно вышедший из подросткового возраста в тревожный возраст. “Столь молодой, столь жестоко молодой и только-только повзрослевший, что в моей юности напоминал короля закатного царства” [407] Jiří Orten. Sedmá elegie, из сб.: Deníky, cit., s. 393. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 162–163. . Последние три года жизни в Праге были для Ортена, приехавшего из родного городка Кутна-Гора, горькой чередой лишений и утрат, в убожестве арендованных комнат скрытная, загнанная жизнь без заработков (порой ему приходилось чистить снег) [408] Ср. Ota Ornest. O bratrovi, из сб.: Jiří Orten. Deníky, cit., s. 465. . Сам он вполне осознавал свою судьбу путника, неспособного ничего изменить или поменять местами [409] Ср. Jiří Orten. Deníky, cit., s. 155. ; как и поэты “Группы 42” [410] “Группа 42” ( чеш . “Skupina 42”) – чехословацкая литературно-художественная группа, сформировавшаяся в 1942 г. Основными направлениями творчества ее членов были модернистские течения искусства: кубизм и конструктивизм, с отдельными элементами сюрреализма и экзистенциализма. Теоретиками группы были Индржих Халупецкий и Иржи Коталик. – Прим. ред. , он сознает, что служит лишь “свидетелем” ( чеш . “svědek”), пассивно запечатлевающим: “я родился на этой земле ни для чего другого, кроме свидетельства” [411] Ср. Jiří Orten , s. 89. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 20–21. . Но он отвергает эпитет “хромой”, хромые для него другие – злые:

“Вы спросили, что помогает мне ходить? Вы, кажется, что-то упомянули про костыли слов? Но я не согласен с этим выражением. Да, костыли, ведь все мы едва встали на ноги, и слабы, и покачиваемся. Но я о другом: ноги для меня – это ноги слов, ноги с пятками, пальцами, икрами, коленками, бедрами; ноги сильные, нежные и изящные, ноги, ножки спешащие и волочащиеся, пьяные и удалые, ноги шатающиеся и ступающие на кончиках пальцев, на цыпочках твердых гласных! Ноги, ножки моего чешского языка! О, если бы они мне отказали (чтобы я наконец-то смог адекватно изъясняться)! Кто? Они, немые, с палками костылей, оружия и жестокости, с костылями чепухи, ненависти и высокомерия, ноги с костылями холода, ничтожества и расчета, с костылями разных случайных дорог. Если бы только они позволили мне жить! Я побежал бы куда-нибудь. Наперегонки с чем? С ветром!” [412] Jiří Orten. Deníky, cit., s. 165–166. .

Путник пишет без передышки, и чем ближе к концу, тем яснее он светит, словно масляная лампа перед тем, как погаснуть. Такое изобилие в нищете объясняется его быстрым взрослением, лихорадочностью отпущенных ему дней, висящих на волоске, с предзнаменованием смерти, доводившим его до исступления. С другой стороны, в годы подозрений, лишенные человеческого общения, ему ничего не оставалось, как доверить избыток своих мыслей бумаге, вступая в диалог с самим собой, подобно ищущему путь во мраке. Он оставил три густо исписанные толстые тетради, назвав их по цветам обложек: “Голубая книга” (“Modrá Kniha”, 1938–1939), “Полосатая книга” (“Žíhaná Kniha”, 1939–1940), “Красная книга” (“Červená Kniha”, 1940–1941). В этих тетрадях – как и в дневниках ( нем . “Tagebücher”) Кафки или записных книжках романтического поэта Карела Гинека Махи – мы найдем не только заметки о прочитанном, цитаты из других писателей, пересказы снов, письма, автобиографические отрывки. Среди этих фрагментов есть даже стихи, задуманные как отрывки дневника и отражения ежедневных переживаний. Таким образом, дневник для поэта – не просто арсенал материалов и набросков, трамплин и тыл для творчества, но и само по себе творчество, отдельный жанр, законченное литературное произведение, а именно поэзия в прозе и стихах. С помощью записных книжек Ортен беседует с живыми людьми, с любимыми женщинами (ведь чеш . “kniha” женского рода), исповедует в одиночестве этим тетрадям свою хандру [413] Ср. Jan Grossman. Deníky Jiřího Ortena, в: Jiří Orten . Deníky, cit., s. 7–32. .