Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Записывая движения души – ее потрясения, ее подпрыгивания, словно загнанной косули, разочарования, страхи, Ортен подстраивает каждую написанную им фразу к единой тональности тончайшего лиризма, которая словно окутывает боль сказочным покрывалом. И потому даже леденящий душу список запретов, предписанных для еврея, принимает лирическое звучание [414] См. Jiří Orten . Zákazy, в: Deníky, cit., s. 303–304. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 116–117. . Но тем не менее “ржавчине не избежать своего железа”, как говорит Голан в “Лемурии” [415] Vladimír Holan . Lemuria, 1940, s. 18. , a лиричность не ослабляет хватку страха, отчаяния, которое с трудом удается держать в узде. “Мне так хочется большого и сочного яблока. Мне так хочется короткой прогулки на колющем морозе. Мне так хочется свободы” [416] Jiří Orten. Deníky, cit., s. 318. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 122–123. .

Ортен причастен к некоторым основным мотивам пражской демоничности – таким как наваждение пустоты, вечная ошибка (“ошибаться вечно, пока не станем чисты”) [417] Jiří Orten. Věčně, из сб.: Dílo. Praha, 1947, s. 398. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 114–115. , кошмар непреодолимой стены, чувство тщетности происходящего (он говорит канарейке: “Я тоже, как и ты, из Канаринии – я в мир явился ради суеты”) [418] Jiří Orten. Co jsem odpověděl kanárkovi, из сб.: Deníky, cit., s. 282. Ср. La cosa chiamata poesia, cit., p. 102–103. , сознание виновности. Ортен, который, как и Йозеф К., живет в тесной снятой комнатушке, тоже невинно осужденный. В “Последнем стихотворении” (“Poslední báseň ” , 24.09.1940) он сам себя осуждает:

Если я страдаю, невозможно, чтобы я был невиновен. Я виновен, потому что осужден. И я принимаю вину, причины которой не понимаю. Я принимаю вину ближнего, провозглашая себя виновным [420] Ср. Václav Černý. Za Jiřím Ortenem (1947), в: Host do domu, 1966, č. 9; Josef Kocián. Jiří Orten. Praha, 1966, s. 56–57. . Приглашенные высказать свое последнее желание, повинные в смерти, – утверждает Ортен в “Первой элегии”, – не просят милосердия из стыда и страха смутить судью невозможностью удовлетворить их желание. Они просят табака, либо ужин, либо глоток, чтобы горло смягчить – горло, что будет удавлено. “Понимающие, торопливые”, они делают вид, что получают удовольствие от этого вина ради “спокойствия палача” [421] Jiří Orten . První elegie, из сб.: Deníky, cit., s. 367. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 138–139. . “Посочувствовать палачам, пойти прямо на плаху – и петь, петь до конца!” [422] Jiří Orten. Scestí, из сб.: Deníky, cit., s. 408. Ср. Idem., La cosa chiamata poesia, cit., p. 178–179.

В этой безвыходной ситуации писать стихи для Ортена было не менее важно, чем дышать. Только поэзия, сочиняемая день за днем, позволяла ему не впасть в уныние. Поэзия, что зарождалась из мелодического потока, но и не сторонилась поэтических приемов и хитростей, была для него единственной возможной защитой в его существовании под дамокловым мечом, а также лекарством от потери свободы. Уже в 1938 г. он писал Галасу: “Я хочу быть поэтом всем сердцем и даже больше, и хочу за это умереть” [423] František Halas. Magická moc poesie, cit., s. 110. . Но за три года преследований, в двойном отчуждении – как пражский странник и как еврей без родины – все более страстной становится привязанность Ортена к “вещи, называемой поэзией”, ужасное смятение, что охватывает весь его организм, истощает нервы, обескровливает. Поэзия как строптивость, плотина, что еще сдерживает смерть, хотя все вокруг уже кишит трупными червями, поиск сути человека в окружающем его непроницаемом ничто, но вместе с тем проблеск надежды, даже когда свеча уже горит с обоих концов, потому что “после бесконечности остается еще час девятый” [424] Jiří Orten. Po hudbě, из сб.: Deníky, cit., d., s. 300. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 112–113. .

Ортен преодолевает пустоту тех злодейских лет с помощью своеобразного поэтического остервенения. “Лишь в этом мир мой, надежда моя и вера – писать, писать до последнего” [425] Jiří Orten. Epitaf, в: Deníky, cit., d., s. 326. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 125–126. . Чем более нарастает окружающий ужас, тем сильнее возрастает его порыв превратить отчаянное напряжение в творческий акт, словно все происходящее, все, что ему угрожает, служит для него лишь стимулом, чтобы писать. Путник хорошо знает, что он ничего не изменит, потому что поэзия не чемерица [426] Чемерица – многолетнее травянистое растение, корни которого нашли применение в народной медицине. Считалось, что черная черемица излечивает от душевных болезней: сумасшествия, меланхолии и слабоумия. – Прим. пер. , способная починить мозги обезумевших, потому что все предрешено и неизменно: “Камень был дан нам, камень был дан!” [427] Jiří Orten. Báseň kamene, в: Deníky, cit., d., s. 119. Ср. La cosa chiamala poesia, cit., p. 28–29. . Но, несмотря на это, нужно принять собственную судьбу, ускользнуть от безысходного абсурда, находя спасение в себе самих, придавая смысл даже наиболее отчаянным моментам жизни. Нужно состояться до самой глубины, прежде чем они придут за тобой.

Даже иностранные путешественники, приезжавшие в богемскую столицу, часто принимали вид путников. Странник – герой посредственного романа Фрэнсиса Мариона Кроуфорда (1854–1909) “Пражская ведьма” (“The Witch of Prague”, 1891), переведенного на чешский под названием “Pražská čarodějka” (1912) Карелом Вратиславом. Это пространное повествование, расцвеченное скучными размышлениями, благодаря точности топографических отсылок наводит на мысль, что Кроуфорд, родившийся в Италии и проживший там всю жизнь, знал Прагу не понаслышке.

Мрачный образ странника, и к тому же декорации еврейского кладбища; фигура пылкого еврея Израиля Кафки, напоминающего Ганимеда из романа Карасека и тоже страдающего от “тонкого недуга”; дом колдуньи Унорны с атмосферой в духе Сецессиона; проблема искусственного продления жизни (Унорна держит под гипнозом дряхлого старика); скорченный и сгорбленный облик Кийорка Араба и его кабинет мумий; описание Старого города с лабиринтом улочек и ветхими домами; постоянные намеки на печаль, довлеющую над столицей со времен битвы на Белой горе – все это по праву вписывает роман в измерение пражских мифов.

Странник появляется в начале романа в Тынском храме среди молящихся толп, в свете тусклых свечей, зажженных за усопших. Затем, преследуя по пятам по Праге любимую женщину, он проникает в дом “У золотого колодца” (“U zlaté studny”) на Карловой улице. Швейцар в темно-зеленой ливрее с золотыми галунами и струящейся белой бородой до пояса проводит его в некое подобие зимнего сада, где произрастает множество видов экзотических растений, орхидей и тропических деревьев. Сад напоминает подпольный Эдем, “royaume de la féerie” ( фр . “царство чудес”), увитый лианами, с розами Востока и райскими птицами, в котором жила Гадали – манекен, созданный Эдисоном в романе Вилье де Лиль-Адана “Будущая Ева” [428] Вилье де Лиль-Адан. Будущая Ева / Пер. с фр. А. Косс, А. Андреса. См. Вилье де Лиль-Адан. Избранное. Л.: Худож. лит., 1988. – Прим. пер. . Там его принимает облаченная в белое, с диадемой на золотисто-рыжих волосах, с высоты резного кресла, под листьями пальмы, колдунья Унорна (от чеш . “únor” – “февраль”) – двусмысленное создание Сецессиона, достойное кисти Швабинского.