Сергей Михеенков - Власовцев в плен не брать

С Переборовым Турчин сошёлся в первые же дни, когда роты только-только формировались.

Батальон жил в лесу, в землянках и ещё не имел ни оружия, ни своей кухни, ни взводных командиров. Переборов был из кадровых. Войну начинал под Белостоком, капитаном, командиром танковой роты. Отступал до Смоленска. Под Смоленском в августе попал в окружение. Могилёвский «котёл». В нём сгинули многие. Десятки тысяч попали в плен. Когда оказались в лесу запертыми со всех сторон немецкими танками и пулемётами, народ повёл себя по-разному. Каждое утро начиналось с того, что по радио немцы крутили пластинки с песнями Руслановой, а потом: «Иван, вылезай из болота! Тут тебя ждёт похлёбка с мясом и жёнка хоть куда! Убей жида-комиссара и выходи! Неужели не навоевался?! Хватит! Штыки в землю!» И люди, потеряв надежду, бросали в овраги и болота винтовки и выходили на сборные пункты.

В лесу Переборов присоединился к группе тех, кто решил выходить при любых обстоятельствах. Все пути на восток, юго-восток и северо-восток были закрыты. И отряд пошёл на северо-запад, к Лепелю. Вышли.

Осенью часть отряда ушла в Брянские леса. Вот тогда-то Переборов и узнал, как погибла его семья. Бригада РОНА по приказу обер-бургомистра Локотского округа захватила партизанскую деревню. Стариков капитана Переборова, жену и троих детей сразу арестовали по списку, как членов семьи командира Красной армии. Неделю держали в подвале. Жену и старшую дочь водили в комендатуру по нескольку раз на дню и насиловали. Потом всех увезли в лес и закололи штыками. Хоронить послали местных жителей из ближайшей деревни. Те и рассказали Переборову, от каких ран умерли его дети, родители и жена.

– Дайте сюда пулемёт, – сказал Турчин и оглянулся на штрафников.

Турчин понял, что задумал Переборов.

Откуда-то принесли «дегтярь», тут же, на коленке, сменили диск, подали Переборову, который стоял напротив шеренги и всё никак не мог сладить со штыком. Переборов безразличным взглядом посмотрел на пулемёт и отрицательно мотнул головой:

– Патроны тратить…

В помещении на мгновение воцарилась тишина. Звуки продолжавшегося боя доносились в оконные проёмы и выбитые шипки рам. Но здешней тишине, таившей жуткое ожидание, это не мешало.

– Разобраться бы надо, – неуверенно возразил кто-то из штрафников. – Люди всё же…

– Люди, – усмехнулся Переборов, и страшная гримаса исказила его лицо, конвульсиями дёрнула губы и подбородок, и тут же исчезла. Осталось выражение внутренней муки, которую Переборову, казалось, не вынести, и он вот-вот бросит к ногам винтовку и выйдет из помещения на улицу.

Всем хотелось поскорее вырваться из этой жуткой тишины.

Но Переборов удержал себя. Штык наконец встал на место. Переборов качнул им на уровне середины корпуса и сказал:

– А мы сейчас и разберёмся. В Долбенковском лесу вы мучили мою жену и старшую дочь, а потом всех, вместе со стариками, загнали в овраг и закололи штыками. Я, сын, отец и муж умученных страшной смертью, приговариваю вас к тому же! – И тут же, без паузы, которая, казалось, случись она, ещё могла бы остановить Переборова, ударил штыком крайнего.

Власовец охнул и, хватаясь за ствол винтовки, начал падать вперёд. Но Переборов подпёр его и толкнул навзничь. Потом, точно так же, второго. Третий, бледный, будто осыпанный извёсткой, начал просить не убивать его.

Несколько штрафников молча вышли на улицу. Там закурили.

Фоминых в какой-то момент хотел было стать рядом с Переборовым, приладил к винтовке штык, взял наизготовку. Но что-то не удержал в себе, опустил голову и тоже пошёл к выходу. Терентьев, отталкивая его в сторону, полез вперёд. Он задыхался и рвал пуговицы гимнастёрки, синюшным ртом хватал воздух.

– Вот так с ними… Всё справедливо, – мрачно подытожил Рыкун.

Рыкун вышел последним из отделения Турчина. Сразу закурил и, жадно затянувшись несколько раз, сунул сигарету Терентьеву:

– На, складской, потяни трофейчика. Полегчает.

– Пошёл ты… знаешь, куда!

– Куда?

Терентьев, утирая мокрый рот, тяжело поднимался с земли.

– Это тебе не любовину с костей срезать, – зло усмехнулся бывший полковой разведчик, с неприязнью глядя на мучения бывшего майора интендантской службы. – И не баб за кусок хлеба в тыловых хатах раком ставить.

Терентьев отвернулся и втянул голову в плечи. Он знал, что ему нечего прятать глаза перед товарищами, что он тоже участвовал в рукопашной, не струсил в трудную минуту. Все это видели. Но он знал и другое: если они выживут в этом бою, который ещё не окончен, и если их не заденет счастливой касательной пулей, то с него, с Терентьева, пожалуй, снимут судимость, а вот Рыкун, получивший максимальный срок, здесь ещё покантуется. Может, потому и злится? Пусть, он имеет на это право. Эта мысль успокоила Терентьева.

Фоминых мучили свои мысли. Докурив, он стрельнул с ногтя в лопухи искрами горящего табака и сказал:

– Пленных добивать… – И махнул рукой.

– Туда им и дорога. Переборов хоть душу отвёл, – тут же возразил Рыкун.

– Думаешь, отвёл? Вряд ли. Его горе штыком не отведёшь.

– Натворили мы на этой войне… Как дальше жить будем?

– А ты, Фома, что, выжить думаешь? – усмехнулся Рыкун.

– Думаю. Я ещё батальоном покомандую. До их городов и деревень дойти хочу.

– Многие этого хотят. Терентий вон тоже хочет немке засадить. А, товарищ майор?

– Пошёл ты к чёрту! И откуда у тебя, Рыкун, о людях такие поганые мысли? – Терентьев отдувался, утирал грязным платком пот со лба и шеи.

– На этой войне людей уже нет. Есть солдаты. Есть сторона, которая наступает, есть сторона, которая отступает, то есть бежит и бросает своё население на произвол судьбы. Вначале бежали мы, со всеми вытекающими последствиями. Со всем позором и прочим… А теперь бегут они.

– На произвол судьбы, говоришь? Пожалуй, ты прав. Но ты не судьба.

– Почему же нет? Для кого-то я и есть судьба. Я и Переборов со своим штыком. Да и вы все тоже. Все!

– Мы не можем быть судьбой. Мы слишком злые.

– Злыми нас сделала война. И они. – Рыкун кивнул на дверной проём, откуда доносились сдавленные крики и возня. – Судьба не бывает злой или доброй. Она есть, и всё тут. Какая есть…

Из казармы вышел Турчин и приказал всем собраться у стены. Их оказалось двадцать шесть человек. Некоторые были ранены, но уходить в тыл побоялись. Уходить было некуда – всё пространство позади казармы до самого перелеска простреливалось засевшими возле КПП эсэсовцами.

Вторая группа штрафников тем временем выкуривала последних власовцев, засевших в ангаре и ни в какую не желавших сложить оружие. Там слышалась винтовочная стрельба и редкие взрывы гранат. Вскоре оттуда прибежал связной и доложил Турчину: