Сергей Михеенков - Власовцев в плен не брать

Они будто спрашивали его. А ему что? Снасть хоть и запрещённая, но мало ли что в их крестьянской жизни запрещали власти. Жить-то как-то надо. Кормиться.

– Кто полезет? Я, как видите, рыбак теперь плохой. Трофим крыло не удержит. Да и ростом маловат.

– Мы полезем, – сказал Фёдор. – А ваше дело будет костёр жечь да ведро на уху поставить. Картошки там почистить и прочее. Только вот соли у нас в Красникове нет.

– Соль, ребяты, есть. Есть соль, мои милыи! – обрадовался он.

Это надо понимать – мужики домой наведались! Вот, думал Кондратий Герасимович, ушицы из Лушкина вира похлебают, и снова прилепятся к родному месту.

В тот вечер сидели допоздна. Вечер уже перешёл в ночь, а они всё сидели на берегу Острика возле Лушкина вира под старой дуплистой липой. Под ней, может, сидели вот точно так же их отцы и деды, и прадеды. И тоже хлебали деревянными ложками ароматное горячее хлёбово, пахнущее свежим окунем и плотвой.

– Кондрат, – окликнул его конюх Евстрат, который доводился Кондратию Герасимовичу троюродным братом то ли по матери, то ли по отцу, – а как ты думаешь, война скоро кончится? Или как?

– Теперь, ребяты, германца скоро прикончат. Америка пошла, Второй фронт… Видали б вы, какие у нас танки теперь. Броня – что церковная стена! А самолёты!..

– Я ихнюю «пантеру» тоже видел. – Фёдор пошевелил палочкой угли в костре. – Не успели мы второй снаряд в ствол толкнуть, она нам прямо в орудийный щит фугасный засадила. Орудие всмятку, расчёт весь лежит. Кто убит, кто ранен. Мне повезло, один осколок всего попал. Правда, большой. Ступня на сухожильях болталась. Надо было в госпиталь. Там, может, ногу мою и отрятовали бы. Но какой там, в бою, госпиталь? Положили меня под ракитку, в каком-то овраге. Час лежу, другой, третий. Раненые, кто рядом лежал, умирать стали. Все тяжёлые. Подошёл фельдшер, старичок батальонный. Ещё в империалистическую воевал в той же должности. Помрёшь, говорит, и ты, парень. Давай я сам тебе, мол, операцию сделаю. А мне уже так хреново, что думал я недолго. Кивнул и говорю: режь, Иван Михалыч. А голоса своего уже не слышу, поплыло передо мной всё.

– Рано или поздно, кончится, – не отпускал свою думу Евстрат.

И Кондратий Герасимович, и Фёдор видели его мысли. Младшие братья Евстрата, Николай и Сергей, воевали на севере, в Карелии. Евстрат часто получал от братьев письма. Но о том, что случилось с родителями и младшей сестрой, Евстрат писать им не осмеливался. Опасался: получат такое страшное известие, озвереют, мстить кинутся, в самое пекло полезут. Страшно Евстрату было сиротой остаться. Жена и дети его тоже в риге сгорели.

– Мужики вернутся…

Трофим уже спал, укрытый их шинелями.

– Мальчонку-то ты, Кондрат, как, насовсем взял? Или оприютил на время? – спросил Фёдор, поглядывая на спящего Трофима.

– Насовсем. Если приживётся. Диковатый. Боюсь, потяжеле станет, сбежит. Мамку с батькой мечтает найти.

– А кто они у него?

– Да вроде военные. А там, кто его знает. Запрос пошлю. Может, кто и отыщется. Без родного жить тяжело. В сиротах. Помнишь, как дед Андрей говорил? За лихого дядьку – хоть матку отдай, а всё не родня.

– Это точно…

Постреливали уголья в умирающем костре, остывала уха в ведре. В густой темени Лушкина вира шумела у берега вода, скрипели утонувшие по колено стрелы кугушника. Рыба всплёскивала на самой серёдке заводи. Тяжело плёхала, крупная.

– А что, ребяты, – сказал весело Кондратий Герасимович, – неужто не дохлебаем до дна?

– Не думаю, что так ослабели, – в тон ему ответил Евстрат.

– Тогда ещё по стопочке… – Кондратий Герасимович разлил по кружкам последний спирт и на глазок разбавил ключевой водой из алюминиевого жбана. Однако свою долю махнул так, не портя градуса. – Ну, за то, чтобы через год на Храмовом бугре и в Заречье ребятишки в мячик играли!

Выпили. Крякнули. Застучали ложками. Хорошая получилась уха. Но Кондратий Герасимович радовался большему: мужики на пепелище пришли, стариков и родню помянули, в Лушкин вир с бреднем хозяевами полезли…

– А ты, значит, Кондрат, гвардейской ротой командовал, – отдуваясь от горячего хлёбова, сказал Фёдор.

– И гвардейской, и штрафной, – кивнул Кондратий Герасимович. – И взводным по первости пришлось, и даже рядовым бойцом.

– Как? И в штрафную попал?

– И в штрафную.

– Говорят, туда если попал, то всё, пиши домой прощальное письмо. Смертники. Как же тебя туда угораздило, Кондрат?

– Как-нибудь расскажу. Дело-то, ёктыть, невесёлое. Хотя и воевал я в штрафной роте не солдатом-штрафником, а офицером, командиром взвода. Тройной оклад.

– В бой-то вместе со всеми шёл?

– А как же. Но вначале их поднять надо. Штрафных, главное, поднять. А там – пошли. Штрафная рота – не тюрьма. Эх, какие хорошие ребята у меня там были!

В темноте просвистели невидимые крылья, и утиная стая с шумом и кряканьем опустилась на воду. Раньше здесь, на виру, утки не селились. Теперь место купания и полоскания белья, мир забав деревенской ребятни и стариков, стало укромным местом утиных гнездовий, какими бывают разве что дальние лесные болота. Мужикам хотелось поговорить, сразу обо всём. Но все разговоры рано или поздно сходились на одной теме.

– Всё же обидно, что Германию курочить будут без нас.

– Что, Евстрат, жалеешь, что немку попробовать не удалось.

– Жалею. У нас-то они всласть пожировали. Своих наплодили. А наших пожгли, голодом поморили.

– Тут, брат, смотря как глядеть. Наших-то, говорят, полицаи жгли. Немцев тут всего-то шесть человек и было. С пулемётом стояли да офицер с переводчиком. А соломку раскладывали полицейские.

– Видел я, когда по Калининской области шли, детей умерших от голода. Видать, какой-то детский дом. Так и лежали на обочине, в рядок. Как солдаты. Вороны уже глаза расклевали…

– Кто наших убивал да жёг, небось где-нибудь ещё бегают. По лесам да по болотам. Прячутся.

– Под Минском да под Бобруйском их крепко прихватили. Тысячи сдались. Тысячи уничтожены. Несколько армий прекратили своё существование, так в сводках пишут. – Кондратий Герасимович почесал ключицу. – А что я, ребяты, думаю: построить спервоначалу баню. В ней мы с Трохой-Трофимом первую зиму перезимуем. Она нам будет служить и колхозным правлением, и казармой и – по прямому назначению. С печкой и трубой. Хорошую. Не курную.

– А что, можно и так, – тут же согласился Фёдор. – Я петли и всю кузнь обеспечу. Завтра и начну. А ты, председатель, ёлки в лесу присмотри. Пока коняга в руках, дерево и вытащим.

Мысль о бане всем понравилась. Долго обсуждали будущую стройку. Где баню поставить. Как рубить. На что ставить. Чем крыть и чем конопатить. И все их мысли не имели никакой преграды и сомнения. Только Кондратий Герасимович вдруг сказал Фёдору: