Сергей Михеенков - Власовцев в плен не брать

– Да я не жалуюсь. Не место ей на передовой, в окопах. У меня есть, кем её заменить.

– Ладно, Воронцов, поговорим об этом потом. Слушай меня внимательно. Сейчас подойдёт танковый взвод, четыре «тридцатьчетвёрки». Они станут в засаде. Определи с командиром проходы для них. Если из лесу ещё раз сунутся, задача следующая: вначале вместе с танкистами остановите их, а потом они контратакуют через проходы. Я думаю, что после этого немцы начнут сдаваться. Ну, держись там, Воронцов! Сегодня твой день! Корми людей, раздавай патроны и встречай танкистов. Передай от моего имени благодарность всем! Особую – миномётчикам и пулемётчикам. Пусть готовятся.

На дороге и по всему лугу перед фронтом Восьмой роты стоял стон. Раненые немцы переползали с места на место. Некоторые ползли назад, к лесу. Некоторые судорожно копошились на месте.

– Их бы лучше добить, чтобы не мучились, – сказал один из телефонистов.

– Бери винтовку и добивай, – ответил ему другой. – Добить… Ими теперь бог управляет. Кому – куда…

– Смотри! Смотри! Сюда ползёт!

Один немец полз в сторону ротного НП. Время от времени он поднимал окровавленную руку и что-то кричал.

– Давай, давай, фриц! – кричали ему из ячеек.

Кто-то угрюмо сказал:

– Влепить бы ему свинцовую кокарду в лоб.

Кто-то из молодых засмеялся. Но его тут же одёрнули старики.

Немец всё реже поднимал руку, полз всё медленнее. По всему было видно, что у него агония.

– Не доползёт, – сказал Кружкин.

И тут в траншее закричали:

– Старшина!

– Старшина!

– Эх, голову подставляет!..

– Сумасбродная девка…

Воронцов кинулся к брустверу.

Веретеницына, придерживая санитарную сумку и пригнув голову, бежала по лугу навстречу раненому. Вот добежала, упала на колени, расстегнула сумку. Неужели она начнёт бинтовать его прямо там? Вот безумная.

Воронцов выскочил из окопа и побежал к ней. Вырвал из рук Веретеницыной бинт, взвалил раненого на плечи.

Тем временем Иванок стоял на бруствере и, вскинув винтовку, лихорадочно осматривал в оптику опушку леса и ельник, где догорали немецкие танки и бронетранспортёры.

Раненого приняли на руки телефонисты. Следом в окоп спрыгнула Веретеницына. Воронцов ничего не сказал ей, даже не взглянул в её сторону. Она тоже как ни в чём не бывало принялась обрабатывать рану немца.

– Он хоть живой? – наклонился над ними Кружкин. – А то, может, зря, сестрица, стараешься?

– Живой, – ответила она. – Вот только крови много потерял.

– Много потерял, – хмыкнул ефрейтор Чучин, с неприязнью наблюдая за тем, как старшина Веретеницына ловко бинтует немца. – Ему бы надо последнюю выпустить. Вместе с кишками. Сколько они у нашего народа, крови той, попили… Дак она у него, поди, наполовину-то, наша. Вот и надо её оставить тут, на нашей земле. Краденая…

Пулемётчик прибыл на НП, чтобы посоветоваться с ротным по поводу дальнейших действий. Свой ДШК он уже перетащил на запасную позицию. Но боекомплект почти весь расстрелял.

– Что ж ты, девка, ротного-то под пули подставляешь, – не давал он покоя Веретеницыной.

– А никто ротного не просил выскакивать из окопа, – ответила она, не поднимая головы. – Сама бы, и без него, справилась. А что ж никто из вас не пошёл помочь мне, если вам так ротного жалко. Или, может, меня?

Бойцы примолкли.

Воронцов так ничего ей и не сказал. Когда успокоился, подумал: а может, в чём-то, самом главном, она и права?..

Два председателя сидели в станционном буфете и закусывали селёдочкой.

– Значит, Кондрат, косить уже начали? – говорил один другому, наливая из зелёной бутылки в гранёный стакан.

– Начали, Пётра, – отозвался другой, щурясь в окно, где мельтешили на перроне люди. – И сенá, скажу я тебе, нынче куда как хорошие! Вот только косить некому. Мало у меня в колхозе народу.

– Сколько ж?

– А сколько… Если с бабами да подростками, то двадцать пять человек.

– Ну, Кондрат, это уже, скажу я тебе, – народ!

Выпили. За то, чтобы покос прошёл без дождей и прочих ненужных в летней крестьянской жизни помех. Заели селёдочкой. Селёдка оказалась жирной, вкусной. Ни один, ни другой давно такой не пробовали. Так и таяла во рту. Буфетчица на закуску наделала им целую гору бутербродов – тонко нарезанный чёрный хлеб внакладку с кусочками серебристой селёдки и колечками лука.

И выпивка, и закуска у них были хорошими.

Хлеб пекли уже здесь, в райцентре. Жизнь потихоньку налаживалась.

– Я, Пётра, этот свой народ, как Моисей, по всей округе собирал.

– Вот и веди его теперь. Через пустыню египетскую…

– Куда ж деваться. Надо вести свой взвод к светлой жизни.

– Ну и как? Кормишь хоть вволю? Народ-то свой?

– Кое-как концы с концами свожу. Скот пойдёт, тогда полегче станет. Молоко, сало. А пока всё – из-под ног…

– Эхе-хе, капустка ты наша, лебеда неминучая…

В Нелюбичах жилось туговато. Пекли свойский хлеб. Была по праздникам и убоинка. Но в основном ели картошку. Да тёртики напополам то с лебедой, то со снытью.

Постепенно отстраивали дома. Ставили хлева и дворовые постройки. Лес государство выделило вольный. По разнарядке из райисполкомовских фондов выделили дизельную электростанцию и пилораму со щеподралкой. Нашлись и моторист, и электрик. Оба, правда, такие же, как и Кондратий Герасимович, увечные фронтовики. Но дело своё, к которому были приставлены его, председателевой, властью, правили исправно и добросовестно.

Нелюбин держал народ в строгости. Без дисциплины в таких обстоятельствах, как и на фронте, порядок не удержишь. Мужики, особенно фронтовики, привыкшие к окопным ста граммам порой теряли берега.

– Тяжело, Пётра, фронт кормить. Войне сколько хлеба надо! Мяса и всяких припасов продовольственных. Чёртова прорва! А нам, опять же, своих надо кормить. Баба, она сама прокормится. А дети… Детей нельзя упустить.

– Вот тут, Кондрат, развилка и начинается…

– Да. Вот и прыгай, председатель, на этой развилке блохой, ужом извивайся… Нелюбичам я нужен такой, а райкому и райисполкому – такой. Одним губы помаслить, а другим – уши. Стало быть, что? Надо быть разным, притворяться, лгать. Но иногда разным быть невозможно, потому что за мною – хлеб. И за тобою – тоже. А хлеб не может, не умеет притворяться. Хлеб либо есть, либо его нет. Что делать?

Пётр Фёдорович задумался. Он-то знал, что делать.

– Вот придут с фронта мужики и спросят за тех, кто в ригу не попал: а что ж ты, Кондрат, наших детей голодом морил?

– Спросят, – кивал Пётр Фёдорович.

Они выпили ещё понемногу. И пошёл у них серьёзный разговор. О том, как незаметно и без убыли для закромов родины зёрнышко в щель замести, да так, чтобы его потом мышка не унесла…