Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

Иными словами, карайте и казните мечом тех, кто со мной не согласен, – или меч покарает вас самих.

Мюнцер представляет собой один из нередких в истории случаев, когда безумец, дорвавшийся до власти, вовлекает в свое безумие всех вокруг и развязывает кровавую бойню. Как все утописты, Мюнцер не дружил с реальностью – и считал, что тем хуже для реальности; по его убеждению, от реального мира следовало бежать, и чем быстрее и дальше, тем лучше. В любом реформистском движении, религиозном или политическом, возникает опасность сектантства и насилия; и во времена Лютера эта опасность самым ярким образом воплотилась в фигуре Мюнцера.

На протяжении истории, и особенно в наше время, многие отвергают религию именно из-за фарисейской склонности к осуждению, жесткого законничества и, в конечном счете, жестокости и насилия, проявляемого различными религиозными группировками. Однако сейчас, как и во времена Лютера, эти пороки проявляются на обоих концах богословского спектра. В дни Лютера на одном конце стояло ультратрадиционалистское средневековое папство, готовое применять насилие, чтобы защитить свою власть, на другом – радикальные «леваки» вроде Томаса Мюнцера и его учеников, чья нетерпимость также вела к насилию, хоть и иным путем. Лютер верно понимал, что свобода и истина неотделимы от любви. Они составляют единство, черпают силу друг в друге: туда, где они разделены, является дьявол – и начинается кровавая баня.

С одной стороны, Лютер видел, что папа и Церковь объединились с императором, чтобы задушить истинную свободу, подавить честное исследование истины, заставить замолчать всех, кто не хочет им повиноваться. Более всего на свете они стремились сохранить статус-кво – и всякий, кто упорствовал в несогласии с ними, рисковал подвергнуться жестоким гонениям и даже умереть на костре. Против этого Лютер вел свой крестовый поход с того дня, как вывесил на дверях Замковой церкви свои тезисы; это слияние Церкви и государства до полной неразличимости, превращение их в единую кошмарную машину, терзающую и давящую несогласных, он считал делом антихриста.

Но, с другой стороны, почти сразу вместе с Реформацией возникла и другая крайность – та же проблема в другом облике, заблуждение, очень схожее с папским. Свобода вышла из берегов и перехлестнулась за свои пределы – туда, где она превращается во вседозволенность, а затем и в тиранию. Папская Церковь обрела такую власть, ибо слилась с властью светской до такой степени, что их уже нельзя было различить, как бы в единый железный кулак, – с той лишь деталью, что одна сторона этого кулака блестела религиозной позолотой. Такая судьба постигла Церковь, не желавшую отделять себя от государства. Но в Мюнцере проявилась противоположная крайность – утопистское желание упразднить государство вообще, узурпировать политическую власть и полностью присвоить ее церковной общине. В обоих случаях становились неизбежны тирания и кровопролитие.

Однако, чтобы рассказать о том, каким образом события с участием Мюнцера вышли из-под контроля, для начала вернемся немного назад – к Карлштадту в Орламюнде. В этой деревушке Карлштадт зализывал раны и наслаждался свободой, которой лишили его Лютер и Фридрих в Виттенберге. Вполне понятно, что он затаил обиду на Лютера, выступившего в роли своего рода Моисея: спустившись со своего вартбургского Синая, обросший бородою вождь принялся судить и рядить о том, что происходило в Виттенберге без него, – и, сурово осудив Карлштадта, отправил в изгнание за то, что сам Карлштадт, без сомнения, считал благим и Божьим делом. В какой-то степени Карлштадт сделался без вины виноватым, жертвой дурной компании. Он впустил в лютерову овчарню безумных пророков из Цвиккау – а они, прежде чем появиться в Виттенберге, привлекли в свои ряды еще более опасного безумца, Томаса Мюнцера; так что тень их общего горячечного утопизма неминуемо пала и на Карлштадта. Кроме того, он допустил возникновение в Виттенберге той атмосферы, что привела к уничтожению образов и сожжению алтарей. От эксцессов Мюнцера или пророков из Цвиккау Карлштадт был далек; и все же он проповедовал против изображений и прочего с таким жаром, что вполне справедливо мог получить обвинение в законничестве. Даже в Орламюнде Карлштадт продолжал возбуждать подозрения Лютера. О нем говорили, что он отказался от всяких связей с ученым миром. Он больше не позволял называть себя «доктор Карлштадт», предпочитая эгалитарные (и несколько неестественные) имена «брат Андреас» или «дорогой ближний». Изменился и его костюм – теперь он одевался как неотесанный сын немецкой земли. Прежние свои одеяния, дорогие и изящные, сменил он на бесформенную серую мужицкую дерюгу и войлочную шляпу.

Все это лишь подтверждало сложившееся мнение Лютера о Карлштадте как о человеке, не знающем меры. Вместе с Мюнцером и пророками из Цвиккау, также проповедовавшими некое насильственное уравнение, он был выразителем скорее социального брожения и гнева простонародья на знать, чем Христова Евангелия. Такие тенденции Карлштадт проявлял еще в Виттенберге: так, однажды (в то время ему уже запретили проповедовать), наблюдая за присвоением кому-то звания доктора, он вдруг громко объявил, что все подобные церемонии нечестивы, поскольку Иисус запретил своим ученикам кого-либо называть «магистром» [361] По-немецки, как и по-английски, слово «магистр» созвучно слову «господин» – прим. пер. . Нам неизвестно, возвел ли Лютер глаза к потолку – но точно известно, что в этот момент его охватило сильное искушение выйти вон. Такое буквалистское, законническое толкование Писания Лютеру казалось отвратительным фанатизмом – и не стоит удивляться, что Карлштадта он зачислил в ту же категорию Schwärmer, что и пророков из Цвиккау, и Мюнцера.

В Орламюнде Карлштадт дал волю и своим дуалистическим теориям о порочности изображений. Он верил, что материальный мир, мир «тварный», к которому относятся и образа, и статуи, нужно превзойти. Скоро начал он искажать и само Писание, заявляя: Христос, мол, говорил, что душа человеческая, его невеста, должна предстать перед женихом «нагой». Следовательно, все, что он относил к «тварным одеждам», оказалось под запретом. Во всем этом чувствовалась смутная мысль о возвращении к почве, к природе: ведь «нагота», безусловно, ближе к природному состоянию, чем одетое тело. Но будь рядом Лютер – он заметил бы, что это попытка вернуться в Эдем, минуя крест, – как если бы мы могли просто вернуться к исходному состоянию, забыв о крови, пролитой за наши грехи. Думать так – и ересь, и попросту глупость.

Ветхозаветное законничество ощущалось и в рассуждениях Карлштадта о необходимости обрезания. Впрочем, дело было сложнее: буквалистское толкование Писания у Карлштадта и его единомышленников сочеталось с доверием к «гласу Божьему», к внутренним голосам и откровениям, не основанным на Писании и, следовательно, открытым для любых эксцессов и злоупотреблений. Лютер никогда особенно не полагался на мистический опыт, но допускал, что при некоторых обстоятельствах «глас Божий» может быть истинным и заслуживать уважения, – разумеется, если не противоречит Писанию. Однако здесь был явно не тот случай. Карлштадт и прочие Schwärmer использовали свои мистические прозрения лишь как предлог, чтобы выскользнуть из жестких рамок Писания, на их взгляд, ограничивающих их «свободу» и «естественность».