Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

Еще одна причина того, что он бесстрашно двигался вперед, – в том, что около 1520 года Лютер пришел к убеждению: сам Бог требует от него действовать смело, по мнению иных, даже безрассудно. Лютер верил: сколько бы вреда ни причинила новообретенная свобода – в конце концов истина победит. Он понимал, что делает очень высокие ставки, но твердо верил, что Бог не дает истине проиграть. По-видимому, он ощущал, что свободная конкуренция, да и сама свобода – не только полноправные, но и необходимые элементы истины Божьей, заложенные в самой ее природе. Однако стоит спросить: что побуждало его думать, что соревнование поможет раскрыться истине?

Здесь возможен такой ответ: если вселенную в самом деле создал и поддерживает в бытии Бог истины, значит, если позволить различным течениям в ней свободно соревноваться друг с другом, истина всегда одержит верх. Иными словами, Бог участвует в игре – и играет за истину. Если не рискнуть проиграть, мы, быть может, не сможем и выиграть. Возможно, свобода – единственный наш шанс найти истину. Если так, значит, нужно допустить и разногласия, и споры, и полемику. Современный мир твердо в это верит – и не прошло и ста лет после смерти Лютера, как один из его духовных наследников, Джон Мильтон, красноречиво защищал эту мысль в своем эпохальном труде «Ареопагитика». Сейчас мы принимаем это – как и многое другое наследие Лютера – как должное, настолько, что даже не помним, кто открыл для нас эту мысль.

Лютер знал, что открытый спор об индульгенциях будет полезен для Церкви и общества. Поэтому такой дискуссии он добивался всеми силами – хотя так ее и не получил, что, как мы знаем, и привело ко всем дальнейшим бедам. Однако, судя по всему, далеко вперед Лютер не думал. Что могло произойти, если бы против Церкви восстали и другие – и с такими учениями, с которыми сам Лютер согласиться не мог? Такого вопроса он не ожидал.

Вот почему он был удивлен и очень расстроен, столкнувшись с Карлштадтом, Мюнцером, а затем Цвингли и другими. Лютер вовсе не предполагал, что его идеи поведут не просто от лжи назад к истине, но к плюрализму, к бесконечному делению на новые и новые течения. Однако дверь была уже открыта.

Думал ли Лютер об этом или нет – но, вырвавшись из римского богословского строя, он порвал не только с католической верой, но и с мыслью более обширной и глубокой: с мыслью, будто веру или убеждения можно навязывать силой. Открытие было поистине поразительное. Лютер отворил дверь к тому, что мы сейчас называем совестью и личными убеждениями. Открыл путь к мысли, что правда и сила неизбежно друг с другом на ножах. Момент, значение которого невозможно переоценить: бесчисленные «общечеловеческие ценности», которые мы на Западе сейчас принимаем как должное, от демократии до прав человека, начались именно здесь. Едва просияла эта светлейшая из всех идей – кто мог дальше верить, что насильственное обращение в другую веру что-то дает? Грубая сила отступила в тень перед правом человека верить в то, что он считает правильным.

Именно это в большей степени, чем богословские взгляды, делает Мартина Лютера выдающимся историческим деятелем. Не соглашаться с богословием Церкви и прежде мог любой – и многие не соглашались. Многие выступали за церковную реформу. Но лишь один человек в этом преуспел – и не просто преуспел, а создал новый мир, в котором разногласия стали не только возможны, но и важны, и почти желательны. Куда приведет этот путь? Этого не знал никто – не знал и сам Лютер. А привел он прямиком к миру, в котором живем мы сейчас.

Лютер начал с защиты своего взгляда на истину; однако при этом он ввел в мир совершенно новую идею – идею должной и недолжной аргументации. Быть может, это величайшая часть его наследия: в борьбе с Римом он, сам едва ли четко это понимая, открыл, что истина является, так сказать, и существительным, и глаголом. Мир всегда признавал: истиной является то, что истинно и право. Но внезапно важно стало и то, как искать истину и какими средствами ее защищать.

Так, благодаря Лютеру, истина перешла в новое измерение. За один день она из черты превратилась в квадрат – или, быть может, в куб. Прежде истина была чем-то объективным, незыблемым, существующим помимо человека, – теперь же в нее оказался включен и сам процесс выяснения того, что есть истина. И этот процесс оказался не менее важен, чем она сама. То, как человек приходит к истине и как за нее борется – неотъемлемый элемент самой истины. Несомненно, это следовало из Библии; но первым в истории заметил это и заговорил об этом Лютер. Так, сам того не зная, сделался он орудием величайшей революции в истории – первой революции, из которой выросли все остальные.

Оказалось, например: если то, как мы ищем истину и как за нее боремся – часть самой истины, значит, нет смысла добиваться правды пытками и истязаниями – это ведет лишь к еще большей лжи. А от этой мысли до прав человека уже рукой подать. Лютер все это не продумывал; однако самим предположением, что есть нечто, называемое истиной, и этой истины можно достичь вне стен земного института Церкви, он неизбежно связал истину с тем, каким путем ведется ее поиск. Само по себе это было революцией – революцией, за которую мы сражаемся и сейчас и будем сражаться, пока длится история человечества. Но это изменило все – и, поистине, это главное наследие Лютера.

Лютер первым осмелился сказать: то, что Римская Церковь обладает властью сокрушать несогласных, еще не означает, что истина на ее стороне – скорее, означает обратное. Прежде всего, жестокое насильственное подавление несогласных несовместно с жизнью Иисуса: Он не убивал, чтобы защитить истину, – напротив, ради истины свободно пошел на смерть. А ведь вполне мог бы применить силу и заставить тех, кто Его распинал, признать Его учение! Это выглядело бы практично. Но Он этого не сделал. Вместо этого Иисус свободно обрек Себя на страдания и смерть и тем показал так красноречиво, как только возможно, что голая сила – не самое сильное, что есть во вселенной. Истина сама по себе сильнее власти. Но этому революционному деянию, этой идее, навеки изменившей мир, пришлось ждать еще пятнадцать веков, пока Мартин Лютер не ввел их раз и навсегда в западную культуру. Сама мысль, что всемогущий Бог не принуждает нас верить в Него или в истину, была недоступна человеку, пока ее не проиллюстрировала в истории смерть Иисуса; но и после этого она лежала мертвым грузом, пока Лютер не ввел ее, так сказать, в историческую практику.

Те события, что вызвал Лютер своим отказом отречься и покаяться, привели к новым открытиям. Например, если, желая уничтожить ересь, ты сжигаешь еретиков – быть может, это потому, что боишься с ними спорить. Время шло, и мысль, что власть сама по себе подозрительна, все более укоренялась по обеим сторонам Атлантики. Появились мысли об ограничении власти и различные предложения о том, как уравновесить власть с истиной, милосердием, свободой. Никогда прежде такого не было. Мысль древняя, как сам Бог, – однако до сих пор она не воплощалась в жизнь; и начало ее воплощению положил не кто иной, как неотесанный бывший августинец по имени Мартин Лютер.