Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

В конце августа 1518 года, когда Меланхтон прибыл в Виттенберг, ему едва исполнился двадцать один год. Однако уже в таком возрасте он был столь известен и знаменит, что по дороге в Виттенберг, во время остановки в Лейпциге, руководители тамошнего богословского факультета из кожи вон лезли, убеждая его остаться и занять кафедру у них. Даже Эразм Роттердамский был от него в восторге.

Меланхтон был не только очень юн; выглядел он еще моложе своих лет – маленький, щуплый, напоминавший скорее застенчивого пятнадцатилетнего мальчика, чем университетского профессора. Не все были уверены, что он им подойдет – иные предпочитали ему известного лейпцигского гуманиста Петера Мосселануса. По приезде в Виттенберг Меланхтону пришлось услышать в свой адрес фырканье и насмешки; слышал он даже, как несколько шалопаев-студентов сговаривались над ним поиздеваться. Быть может, они заметили, что одно плечо у него ниже другого, или услышали, что он заикается. Так или иначе, приветственная речь Меланхтона в Виттенберге четыре дня спустя развеяла все сомнения и отбила у остряков желание над ним смеяться. Предметом его речи стал упадок науки при схоластике и обещание нового ее возрождения в руках гуманистов. Лютер был очень впечатлен. Он писал Спалатину:

Через четыре дня после своего прибытия произнес он приветственную речь – чрезвычайно ученую и поистине безупречную. Все глубоко оценили эту речь и пришли от нее в восхищение… [так что все мы] быстро обратили взгляды от его внешности и манер на самого человека. Мы поздравляем себя с тем, что этот человек с нами; в его лице обрели мы истинное сокровище… Пока я жив, не желал бы иметь иного преподавателя греческого. Боюсь лишь, как бы телосложение его не оказалось слишком хрупко для суровой жизни в наших краях [138] LW, 48:78. .

На портретах кисти Кранаха Меланхтон выглядит необычайно хрупким, почти бесплотным: кажется, стоит подуть ветру – и он поднимется в воздух и улетит за горизонт. На некоторых поздних портретах на Меланхтоне огромный плащ, размера на четыре больше нужного; вместе с небритостью и рассеянным взором этот плащ придает ему вид бродяги или пьяницы. Рядом с Лютером, который был на четырнадцать лет его старше, Меланхтон, должно быть, выглядел почти комично – как Лео Блум рядом с Максом Бялыстоком. Один – щуплый, застенчивый, оторванный от мира книжник; второй – крепкий, грубоватый, прочно стоящий на ногах любитель шутки и соленого словца. Позже Лютер приобрел хорошо знакомый нам по портретам «бычий» вид, и они с Меланхтоном сделались особенно выразительной и контрастной парой.

На портрете кисти Лукаса Кранаха Старшего Меланхтон изображен в огромном плаще, глубоко погруженным в задумчивость: портрет подчеркивает и его физическую хрупкость, и характерную для ученого оторванность от мира. (Обратите внимание на подпись Кранаха под датой – значок, изображающий крылатого змея.)

Однако пока что Меланхтон всего лишь учил местных студентов греческому – и учил так ярко, с такой страстью, что привлекал к себе сотни учеников. Очень быстро он обрел такую популярность, что в его греческий класс записались четыреста студентов – две трети всех, обучавшихся в университете в это время – и, помимо них, приходили к нему на занятия и многие другие. Лютер так писал об этом Спалатину: «Его классная комната всегда битком набита студентами. Благодаря ему все наши богословы – и лучшие в учебе, и средние, и даже слабые – ревностно взялись за греческий язык» [139] LW, 48:83. .

Лютер понимал: в Риме его ждет неминуемая смерть. Вот почему он просил Спалатина поговорить с Фридрихом и постараться убедить его настоять на том, чтобы суд над Лютером проходил в Германии. И снова мы видим, что папство в те времена было почти исключительно политической организацией. В наше время папа – фигура религиозная, лишь номинальный правитель крохотного государства Ватикан; но в то время он был прежде всего земным князем (и князем из рода флорентийских Медичи), так что жизнь его, как и жизнь его приближенных, была сосредоточена на манипуляциях мирской властью. Рядом с тем утонченным злом, что воплощали в себе папы из рода Медичи, сам Макиавелли порой кажется наивным первоклашкой.

Фридрих уже был недоволен тем, как и на что Рим тратит немецкие деньги. Торговля индульгенциями в его глазах была лишь еще одним способом выкачивания денег из Германии. Острые нападки Лютера на индульгенции так взволновали Рим отчасти и потому, что соответствовали уже существующему умонастроению множества немцев. Разумеется, был у Рима и другой способ получать деньги от Фридриха и от Германии в целом – в виде налогов. Например, на имперском рейхстаге, назначенном в Аугсбурге той осенью, главным вопросом должен был стать так называемый «турецкий налог», якобы помогающий отражать натиск мусульманской армии, уже несколько десятков лет неуклонно движущейся на Запад. Император Максимилиан надеялся, что его курфюрсты одобрят налог; однако главным его лоббистом выступал папа, для поддержки своего дела решивший послать на рейхстаг своего представителя, достопочтенного кардинала Каэтана.

Еще одним ингредиентом этого малоприятного варева стали выборы нового императора. Максимилиану еще не исполнилось шестидесяти, однако здоровье его было худо: он никак не мог оправиться после неудачного падения с лошади. Кроме того, он, судя по всему, давно уже был поглощен мыслями о смерти и считал себя «не жильцом»: видно это из того, что уже четыре года, куда бы ни отправился, он возил с собою гроб. Максимилиан хотел гарантировать, что после смерти его трон унаследует внук, Карл I Испанский. Сын его Филипп Красивый, отец Карла, умер в 1506 году. Любой ценой Максимилиан стремился избежать того, чтобы следующим императором стал Франциск I Французский – и заручился помощью сказочно богатого семейства Фуггеров, чтобы подкупить семерых курфюрстов в свою пользу. Заметное место в списке возможных кандидатур на императорский престол занимал и Фридрих Мудрый. Однако папа Лев X, по своим соображениям, не хотел видеть императором Карла I – и также надеялся видеть Фридриха на своей стороне.

В середине августа 1518 года Фридрих согласился на то, чтобы Лютер остался в Германии. Он приказал Спалатину написать императорскому советнику Реннеру с тем, чтобы император одобрил эту идею и отменил приказ, призывающий Лютера ехать за восемьсот миль в Рим. Император не знал, на что решиться: до него уже дошли дурные слухи о Лютере, он слыхал, что этот возмутитель спокойствия распространяет какую-то ужасную ересь – и, конечно, хотел его остановить. Но что из этого выйдет? Важны были для него и национальная, и территориальная сторона дела. Итальянцы мечтали распоряжаться империей, как своей вотчиной – и их необходимо было держать в узде и время от времени показывать, что они здесь не хозяева. Так что в конце концов Максимилиан согласился: пусть Лютера судят не в Риме, а в Германии. На таких вот решениях – обусловленных не совестью, не убеждениями, не суждением о том, что хорошо и что дурно, а лишь политическими соображениями – и покоилось будущее Реформации, будущее Европы, а в перспективе и всего мира.