Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

Один из виттенбергских студентов Лютера, Георг Бенедикт, также присутствовавший на диспуте, сделал на полях своей Библии такое замечание о Лютере: «Голос его мягок и в то же время резок: мягок по звучанию, резок в произнесении слогов, слов и пауз между словами. Говорит он энергично и выразительно, быстро находит остроумные ответы, и речь его всегда логична – каждое высказывание неизменно вытекает из предыдущего» [174] Там же, 297. .

Итак, Лютер и Эк наконец встретились лицом к лицу; началось то, ради чего собралась здесь толпа зрителей. И, как и ожидалось, темп и настроение дискуссии изменились мгновенно, ибо Эк поднял горячий и болезненный вопрос о папском авторитете. Он нанес Лютеру удар по центру, процитировав шестнадцатую главу от Матфея, где Иисус говорит Петру: «Ты Петр, и на этом камне Я создам церковь Мою» [175] Мф. 16:18, New International Version. . Эти слова всегда понимались как указание на то, что Иисус метафорически отдал Петру «ключи», прежде принадлежавшие ему самому, так что Петр, первый папа, занял место Христа и получил такую же власть, как Христос. Услышав эти евангельские слова, многие зрители сочли, что на этом диспут и закончится, – Эк победил; победил так же явно, как если бы, победно воздев руки, вскричал: «Что и требовалось доказать!» Далее Эк сказал: отрицать это важнейшее учение – значит вставать на сторону еретика Яна Гуса, сто лет назад осужденного на Констанцском Соборе и сожженного на костре. Едкий дым ужасной смерти Гуса еще не вполне рассеялся в этой части света, столь близкой к Богемии, так что этот риторический выпад прозвучал сильно и зловеще. Разумеется, это был не аргумент, а обвинение и скрытая угроза – такими приемами Эк владел мастерски. Лютер, однако, невозмутимо его выслушал и принялся отвечать фактами. Он отвечал, что догмат о первенстве папы Церковь исповедует лишь последние четыреста лет. Предыдущую тысячу лет наравне с Римской существовала Церковь Греческая. Неужто Церковь верит, что все святые из тысячелетних греческих святцев горят в адском огне? На это Эк возразил очевидным вопросом: что же Лютер хочет сказать сейчас, при всем честном народе – уж не то ли, что церковный собор ошибся? Да это же ересь! Так логике снова пришлось отступить перед вопросом о власти.

В письме к Спалатину Лютер так описывал эту часть дебатов:

Здесь у нас начался долгий спор об авторитете собора. Я открыто исповедал, что [соборы] безбожно осудили некоторые статьи христианского вероучения, которым ясно и твердо учили Павел, Августин и даже сам Христос. Тут этот змей разъярился: в его глазах это увеличило мое преступление… Однако я доказал ему словами самого [Констанцского] Собора, что не все осужденные статьи были еретическими и ошибочными [176] Kittelson, Luther the Reformer , 102. .

Когда Лютер заявил, что Констанцский Собор вместе с несколькими еретическими статьями осудил и статьи «благочестивые и христианские», герцог Георг почувствовал, что с него хватит. Подбоченясь, затряс он своей бородой и взревел: «Чума на все это!» [177] Roper, Martin Luther, 135. И в самом деле: Лютер шел полным ходом по дороге, которую столетие назад протоптал Гус, – с чего было думать, что его ждет какой-то иной исход?

В какой-то момент Эк выложил на кафедру несколько посланий, заявив, что они написаны епископом Римским в первом веке и являются частью церковных канонов. Одно из них гласило: «Святая Римская и Апостольская Церковь получила первенство не от апостолов, но от самого Господа Спасителя нашего, и потому занимает первое место среди всех Церквей и всей паствы народа христианского». В выдержке из другого послания говорилось: «Этот священный порядок установлен во время Нового Завета самим Господом Христом, передавшим Петру понтификат, которым прежде владел Он Сам» [178] Bainton, Here I Stand , 104. .

Однако Лютер к дебатам подготовился на «отлично» и не дал застать себя врасплох. Быть может, эти документы и входят в церковный канон, заявил он – но это еще не значит, что они подлинные. На самом деле, продолжал он, они относятся к «подложным Исидоровым декреталиям» [179] Там же, 105. – подделке, сфабрикованной в Средние века. Так оно и было.

В какой-то момент Лютер перешел с латыни на немецкий. Часть его гениальности и успеха, несомненно, была связана со способностью говорить простым языком с простыми людьми – теми, кто по большей части латыни не знал, однако нюхом чуял, что в Церкви не все ладно. «Позвольте мне говорить по-немецки! – воскликнул Лютер. – Не хочу, чтобы все эти люди понимали меня превратно».

Я утверждаю, что собор порой заблуждается и может заблуждаться. Кроме того, у собора нет власти, позволяющей вводить новые статьи вероучения. Собор не обладает божественным правом на то, что по природе божественным правом не является. Соборы противоречат друг другу: так, недавний Латеранский Собор отменил решения Соборов Констанцского и Базельского о том, что собор стоит превыше папы. Простому мирянину, вооруженному Писанием, следует верить более, чем папе или собору без Писания. Что же касается папских декреталий об индульгенциях – я утверждаю, что ни папа, ни собор не вправе устанавливать статьи вероучения. Они могут исходить только из Писания [180] Там же, 107. .

И действительно, недавний декрет об индульгенциях, второпях составленный Каэтаном – с конкретной задачей заставить Лютера замолчать, – стал ярким примером такого фальшивого вероучения, своего рода «Бога из курии», абсурдного и логически невозможного.

Горячие дебаты длились семнадцать дней; однако для тех, кто при этом присутствовал, зрелище было, скорее всего, не слишком увлекательное. Меланхтон настоял на том, чтобы велся протокол диспута. Эк был решительно против, но Меланхтон победил, и писцы начали записывать все происходящее. В результате после каждой фразы и участникам дискуссии, и слушателям приходилось ждать, пока ее запишут – и лишь затем продолжать. Многие лейпцигские богословы, обедавшие между сессиями, после обеда клевали носом: зачастую под конец дня их приходилось расталкивать – и, покинув зал дискуссии, они с облегчением отправлялись ужинать. Через несколько дней такой неторопливой процедуры большинство виттенбергских студентов решили, что видели и слышали достаточно – а кроме того, у них уже заканчивались деньги; так что, один за другим, потянулись они домой, в Виттенберг.

Но даже семнадцать дней спустя многие вопросы остались едва затронуты. Сказано было немало – но, чтобы отдать должное этим великим и важнейшим для вечного спасения предметам, требовалось гораздо больше времени. Однако герцог Георг, человек важный и занятой, не готов был отдать собственный замок под дискуссию, которая будет длиться до Страшного суда. Вскоре он собирался принимать у себя Иоахима, маркграфа Бранденбургского. Этот маркграф возвращался с рейхстага, где только что избрали нового императора, – и едва ли обрадовался бы, узнав, что ему придется гостить в замке, битком набитом богословами и всяким сбродом. Так что герцог решил положить Лейпцигскому диспуту конец.