Дмитрий Овсянников - Осколки Сампо [litres]

– Повремени, скальд. Еще успеешь, а пока финны – наши гости. И я ещё не беседовал с ними.

– Троллиный хвост! – взревел незнакомец, завидев ярла. Он раскинул длиннющие руки, словно хотел обнять старого друга. – Благородный ярл Торкель Ворон! Милости просим, ярл, выпей с нами!

– Благодарю тебя, мой дорогой гость! – ярл изобразил на лице радушие. – Но прежде поведай мне, как твоё имя, и из какой земли ты будешь!

– Куллервойненом зовусь я, я без матери рожденный! На семи ветрах я вырос, на дворе чужом недобром, словно мох на голых скалах, тонкий прутик меж каменьев! Ни к чему трудиться всуе, бороздить чужое поле; сам себе родных я создал – волосы из мха густого, да глаза из кислой клюквы, тело – пни в лесу гнилые!

– Так и скажи – безродный! – вмешался один из пьяных товарищей Куллервойнена. Тот и ухом не повёл:

– Я живу теперь как птица, как свободная летаю! Мне проснуться в землях Виро, полдень в Карьяле приветить, повечерить у венедов, в Линнуле ночлег устроить! Мне язык известен всякий – и лапландский, и венедский…

– Воистину, не сыщется мужа, способного обойти столько земель! – улыбнулся ярл, и стал ковать железо, пока горячо: – А не слыхал ли ты где о волшебных жерновах, что сами, без зерна, мелют муку и соль?

– Хлеб растёт в полях хозяйских, жернова вертят девицы! Сига в Иматре добудешь, а на Вуоксе – лосося! В Похъёле вертится Сампо, в пёстрых скалах Сариолы!

– Где? – насторожился Торкель.

– …Что от Ингрии на север, да на полночь от карелов!.. – пьяный самозабвенно горланил, не заботясь о том, слушают его или нет.

– Что он там лопочет? – спросил Горм.

– То, о чём молчали в Виипури, – Торкель внимательно вслушивался в слова Куллервойнена.

– … Дальше – только дикий север, ледяная пустошь Лаппи!

Викинги переглянулись.

– Эстерботтен, – произнёс Торкель. – С его слов выходит, что Гротти хранится там. Место неведомое, далеко на северо-востоке от Бирки.

– У Нидхёгга [39] Нидхёгг – в скандинавской мифологии чудовищный дракон Нижнего мира, обитающий у корней мирового древа. под хвостом, – проворчал хэрсир.

Тем временем медовуха одержала верх над пьяницей – он вдруг умолк, уронил голову на грудь и боком повалился на своих спутников.

– Придёт время – наведаемся и в Эстерботтен, – пригладил бороду Торкель. – А этих троих – ярл бесцеремонно указал на храпящих бродяг, словно на тюки с товаром, – берём с собой. Раз везде побывали – пускай укажут путь. И горе им, если соврали!

Погода с каждым днём становилась все хуже и хуже. Туманное море оправдывало свое имя – в белом, не по-летнему холодном тумане сидящий на корме Уно порой не видел носа лодки. Туман не рассеивался, лишь иногда становился не столь густым; туман спрятал солнце, в это время не покидавшее неба, и Тойво уже потерял счёт времени – да что Тойво, сам Антеро не сказал бы сейчас, сколько дней продолжается путь на север, и сколько из них прошло без движения в ожидании погоды.

Резкий ветер, разорвавший покрывало тумана в клочья, принёс надежду на продолжение плавания, но не тут-то было. Путники ещё не успели отойти далеко, а он уже нагнал на небо лиловых туч, и белая ночь в одночасье сделалась чёрной. Ветер утих – и небо хлынуло в море промозглым ливнем.

Ставить парус не было возможности. Антеро и Кауко гребли изо всех сил, Уно направлял судёнышко вслепую. Тойво уже давно оставил вёсла и едва успевал орудовать черпаком, выбрасывая за борт воду, которой от этого меньше не становилось.

– Так дальше не пойдёт! – крикнул Уно сквозь шум дождя. – Нас зальёт к лешему, если к берегу не пристанем!

– Здешние берега неспокойны, – отвечал Антеро. – Держи вон к тому острову, – карел указал на вытянутое пятно, темневшее вдалеке.

На счастье путников, вдоль побережья острова тянулась широкая песчаная отмель. Волны то накатывались на нее, то отбегали, оставляя густые хлопья пены, которые тут же смывало дождем. До самой кромки прибоя, за которой поднимался невысокий каменный обрыв, сверху поросший лесом, среди волн не показывалось ни одного валуна, способного повредить лодку. Утомлённые люди, предвкушая отдых, дружно налегли на весла и вскоре достигли берега. Промокшие до нитки, дрожащие от холода, путники вытянули судно на сушу – подальше от прибоя, и отыскали здесь же ложбинку, удобную для укрытия.

Запасливый Уно кроме прочего вез с собой немного дров, укрытых куском рогожи – даже подмокшие, они были гораздо суше местных, которые еще предстояло собрать. Теперь никому бы и в голову не пришло смеяться над хяме, повторяя тягучее «Приг-годит-ся-а!». Ножами накололи щепок, Кауко вытянул из-за голенища клочок сухой бересты, и маленький, жукам впору, костёр занялся несмелым язычком огня. Люди обступили его со всех сторон, заслоняя от ветра и подкладывая всё большие щепки, пока огонь не охватил первое полено.

О том, чтобы продолжать путь, не могло быть и речи. Странники решили переждать непогоду, укрывшись на острове.

– Может, кто-то расскажет сказку или споёт песню? – весело спросил Кауко. Ливень и буря, опасные для странников в море, не кажутся такими уж страшными, когда уютно сидишь на берегу, густые ветви закрывают тебя от дождя, рядом потрескивает костёр, на тебе уже почти сухая одежда, а в животе – горячая похлёбка.

– Места здесь лихие, – Антеро задумчиво глядел вдаль, где по-прежнему колыхался непроглядный занавес дождя. – До песен ли тут?

– Вироканнас говорил как-то, – вспомнил Тойво, – что каждая сказка, каждая руна, рассказанная в лихом месте или не в добрый час, бережёт тех, кто рассказывает и слушает, словно железным обручем опоясывает.

– Что сказывай, что не сказывай, лучше не станет! – Уно в который раз проверил сушившиеся у костра башмаки; те по-прежнему оставались сырыми, и хяме протягивал поближе к огню босые ноги.

– Скучный вы, однако, народ! – улыбнулся Кауко. – Рунопевец молчит, тервасканто ворчит, – и, не обращая внимания на сердитый взгляд Уно, продолжил: – Дайте, что ли, я начну. Глядишь, и остальные разохотятся.

– Жили когда-то старик со старухой, – начал рассказ саво. – И было у них двое сыновей. Старшего звали Ойво, а младшего – Райво. Ойво хмурым был да молчаливым: сосну в лесу рубит – молчит, лодку строит – молчит, в поле работает – молчит. Так и звали его Ойво-неулыба. А Райво напротив – весёлый да радостный с детства: сосну рубит – поёт, лодку мастерит – поёт, разговаривает – смеётся. Он и на кантеле играл так, что заслушаешься.

Вот однажды зимой собрался Ойво в лес – дров нарубить печку топить. Выбрал в чаще сосну побольше, топор достал – пошёл по лесу стук да треск.

А под сосной берлога была. Услыхал медведь шум, зарычал сердито спросонок. А потом вылез да Ойво увидел – пуще прежнего рассердился, – тут Кауко поднял руки и заговорил утробным голосом, изображая медведя: «Ты чего в моем лесу деревья рубишь? Чего мне спать мешаешь? Вон убирайся!»