Дмитрий Овсянников - Осколки Сампо [litres]

Хирвио поднялся с места.

– Много сыновей послали мне боги, – медленно заговорил он. – И каждый дорог. А дочь у меня одна – и та всех дороже. Знаешь ли, сувантолайнен, как получил я Велламо? Долгий путь пройти довелось мне, через всю Сариолу, через всю Лаппи туда и назад. Много шло нас с мечами, и полегло в том пути мужей без счёта, потому что шли мы по лопарским стрелам, как по траве. И не ветер веял нам в лица, а злое лопарское чародейство! Мороз и голод на обратном пути разили оставшихся не хуже отравленного железа. Сквозь муку и погибель берегом Туони довелось пройти мне, да не одному, а с той, что принесла мне Велламо! Мой род принял дочь сумерек и ночи, растил её как родную! И ныне слушайте меня, сородичи, слушай и ты, сувантолайнен! Никогда, покуда светит месяц и покуда сияет солнце, не отдам я единственную дочь презренному чужеземцу!

С этими словами Ахто выхватил меч и одним ударом вышиб пуукко из стены – тот лишь жалобно звякнул где-то в тёмном углу.

– Хозяин, что… – только и успел сказать Антеро. В следующий миг стоящий сзади Тиэра рванул друга за пояс назад и чуть в сторону, к раскрытой двери; тут же в стену, возле которой только что стоял Антеро, ударил дротик. Мужчины обнажили мечи и секиры – к гостям уже тянулось полтора десятка кровожадных лезвий. Трое закрыли собой Велламо; Антеро бросился к ней, но Тиэра выволок его в сени, затем – во двор.

Дальнейшее Антеро вспоминал как сон – явственный страшный сон с погонями и драками. Такие сны часто посещают людей, живущих тревожно – пережитое наяву срастается в некий пугающий образ, новый и знакомый одновременно, набрасывается, валит с ног, но вместо удара оземь следует пробуждение и облегчённый вздох. Здесь же пробуждения не было – все происходило наяву. Оказавшись во дворе, Антеро ухватил случайную оглоблю и принялся отбиваться от наседающей дворни, сбил с ног двоих самых ретивых. Карел почувствовал гневный прилив сил и сейчас готов был броситься обратно – навстречу меченосцам Хирвио, с хриплым воем лезущим из сеней. Тут бы ему и конец, не будь рядом Тиэры. Саволайнен, по счастью, не потерял головы, а отчаянной силы в его коренастом теле с лихвой хватило бы на двоих. Он так и тащил рвущегося в бой Антеро в обратную сторону, и наконец сумел докричаться до него:

– Бежим! Дурень, бежим скорее!

Потом сломя голову неслись по лесной тропинке к морю, где три дня назад оставили лодку, а по пятам мчались, гремя железом, свирепые похъёлане…

– Я тебе говорил, барсук ты этакий, что это хийсина порода?!!! – обыкновенно неунывающий Тиэра теперь бранился, не выбирая слов: досталось и Антеро, и дому Хирвио, и всей Сариоле, и снова Антеро. – И ведут себя, как хийси! Что тебе, дома юбок не хватало? Ишь, загляделся! – саво изо всех сил налегал на вёсла, хотя на морском берегу погоня отстала.

– Ты видел её глаза? – Антеро, улучив время, выдёргивал засевшие в бортах лодки стрелы – последние гостинцы похъёльского радушия. – Хийси с такими глазами не бывают.

– Глаза-глаза! – ворчал Тиэра. – Вон, у филина тоже глаза, аж ночью светятся! К его дочери другой раз посватайся!

Антеро бросил на саво такой взгляд, что тот разом притих.

Сватовство в Похъёле все же отличалось от карельского. Если в Карьяле, отказав жениху, его провожали за ворота, то в Похъе любой хозяин имел право убить неугодного. Соплеменнику здесь предложили бы смертельно опасное испытание, а с чужим и возиться не стали – убийство инородца не считалось злым делом. Праздник Укко завершился, и закон гостеприимства перестал служить оберегом для чужеземцев; им бы следовало, опасаясь за свою жизнь, уходить крадучись, но вместо этого они посмели совершить неслыханную дерзость – пришли сватать дочь благородного похъёланина!

Ни Хирвио, ни его людей невозможно было убедить разумным словом или задобрить подарками, не вышло бы даже условиться на честный бой – они желали скорой расправы над инородцами, и тем оставалось только бежать либо бесславно сложить головы. Антеро понимал это, понимал всегда – и всё равно досадовал на себя, на свое бегство в день злосчастного сватовства. И никак не мог забыть отчаяние и страх в широко раскрытых глазах любимой. Эти глаза так и остались с ним, словно мольба о помощи, безмолвный, жалобный зов…

Антеро не шёл на этот зов много лет, но зов не утихал. Он остался в глубине памяти и временами становился невыносимо громким, мучая рунопевца в часы одиночества или же долгими зимними вечерами. Даже не помышляя о новых странствиях, Антеро чувствовал, что вернётся в Похъёлу, какими бы опасностями не грозил северный край. И вот он снова здесь, он отыскал Велламо. Но её некогда лучистый взгляд ныне холоден и горек, словно вода Туони. Что ж, он заслужил эти холод и горечь.

«Ты пришёл поздно…»

На дворе стояла глубокая ночь. Антеро сидел у огня с кантеле в руках – сон не шёл к нему, несмотря на усталость. Давно уже спали утомлённые охотой Тойво и Уно, постанывал во сне помятый Кауко. На ночь глядя ушла из дома хозяйка, и до сих пор не вернулась – не сказала, зачем уходит, лишь сердито отказалась от помощи Антеро.

«Поздно». Рунопевец перебирал струны – кантеле не пело. Мелодии обрывались, едва начавшись, скатывались обрывками звуков и угасали в темноте, куда не доставал красноватый свет очага. Кантеле вторило душе своего хозяина и, если бы могло, стонало бы человеческим голосом.

Пламя в очаге качнулось – беззвучно, отряхивая снег с мохнатых сапог, вошла Велламо. Тотчас голос кантеле заструился плавным неспешным напевом.

– Кто смазал петли? – с недовольством в голосе спросила хозяйка, не глядя на рунопевца.

– Я, – отвечал Антеро. – Чтобы не скрежетали.

– Ты лишил мою дверь голоса! – ворчала похъёланка. – Раньше она пела, когда приветствовала или провожала меня!

– Пусть теперь кантеле поёт тебе, – промолвил Антеро. – У него голос звонче и песен оно знает поболе!

– Не надо! – по-детски сморщила нос Велламо. – Не люблю я ваших карельских игрушек!

– Вы вообще петь не любите, – отвечал рунопевец. – Все бы вам лопарей убивать.

– Ещё как любим! – обиделась Велламо. – А лопари… Не говори мне о них, ладно? – вдруг попросила она дрогнувшим голосом. – Когда отец и братья возвращались из Лаппи с добычей, они веселились, а матушка плакала!

Рунопевец кивнул в ответ.

– Мы умеем и любим петь, – женщина говорила торопливо; видно было, что мысли о вражде сородичей – похъёлан и саамов – причиняют ей боль, от которой нужно скорее отвлечься. – Мы состязаемся в пении, взявшись за руки. Каждый поёт понемногу в свой черёд, следуя начатому. Часто в таких состязаниях рождаются новые песни.

Антеро молча подвинулся на лавке и протянул хозяйке руки, приглашая начать пение. Велламо уселась напротив.