Карен Мейтленд - Соколы огня и льда

Я почувствовала, как холодеет кровь. Хорошо, что в этот момент я уже сидела — иначе, ноги обязательно подогнулись бы. Я видела пленников, привязанных к столбам, языки пламени, скачущие в темноте вокруг них, и толпу, требующую крови. Но на этот раз на помосте стояла я, смотрела на них сквозь огонь и дым, безуспешно пытаясь вывернуться из оковов, когда жар подбирался ближе.

Я заставила себя заговорить, и, хотя старалась казаться уверенной, голос дрожал.

— Но отец, это невозможно, мы же не виноваты. Мы как-нибудь соберём эти деньги.

— Не стоит надеяться на чудо, дитя. Даже если сумеешь собрать цену птиц — где ты их купишь? Эти соколы — королевские птицы. Король владел единственной парой в Португалии. Если бы это были простые соколы или орлы, ты легко бы купила новых. Каждый год их привозит много торговцев. Но белые соколы водятся только в холодных северных землях. А самые крупные из них и самые белые, какие были у Себастьяна, водятся только в Исландии. В той стране правят лютеране. Они никогда не позволят везти своих царственных птиц к католическому королю, а особенно — в страну, где властвует инквизиция, поскольку инквизиция убивает протестантов так же безжалостно, как и марранов. Нет, дитя, ты должна обещать мне, что...

Мы услышали в коридоре приближающиеся шаги и отец умолк. В замке повернулся ключ, и дверь со скрипом отворилась. Оранжевый свет мерцающего на стене факела заслонила тяжёлая туша солдата, который меня привёл.

— Быстрее, охранник закончил свой завтрак. Я видел его в окно. Он вышел в сортир и в любую минуту вернётся.

Солдат схватил мои запястья, рывком поднял на ноги и вытолкнул в дверь. Я не успела даже сказать отцу "прощай", не говоря уж о том, чтобы обнять и поцеловать его.

Когда солдат потащил меня по скользкому коридору к лестнице, я услышала только одно слово, сказанное мне вслед. Обещай!

Я не пошла домой. Не могла. У меня не было сил даже смотреть на мать, тем более — стараться говорить с ней. Ко мне всё ещё цеплялась холодная сырая вонь подземелья, и сейчас я не вынесла бы никакого дома, даже нашего. Мне нужно побыть снаружи, на яростном жарком солнце, подышать чистым и свежим воздухом. Я зашла вверх по склону в сосновую рощу, перешла вброд холодный как лёд ручей и вскарабкалась по громадным поросшим мхом валунам, которые оплетали толстые извилистые корни растущих вокруг деревьев. Даже поваленные штормом или стоящие мёртвыми и почерневшими, деревья не выпускали валуны из хватки корней, как будто сами превращались в камень.

Я так рвалась уйти как можно дальше от зловонного подземелья, что не останавливалась, даже когда мои юбки цеплялись за ветки. Просто шагала дальше, дёргая их за собой. Треск рвущейся ткани казался почти облегчением, мне хотелось рвать и ломать, бить и причинять боль.

Я боялась за отца и была очень расстроена тем, что он мне рассказал. Прошлой ночью я молилась за него Пресвятой деве, зная, кто мой отец, и кто я, а теперь, за один час, всё рухнуло. Я стала одной из этих презренных марранов, еврейкой, но всё же не могла войти в их мир, как не могла бы вернуться в детство — та дверь закрыта для меня навсегда.

Но я понимала — придётся вернуться домой. Что ещё мне оставалось? Когда я вошла в нашу кухню, солнце уже стояло совсем низко. Мать сидела у стола, опустив голову на руки. Впервые, входя в дом, я увидела её не хлопочущей, не занятой вечной войной против пыли и грязи. Ее всегда опрятные волосы растрепались, глаза покраснели от слёз.

Мать подняла голову и посмотрела на меня, как будто я была трупом, поднявшимся из могилы. Она вскрикнула, бросилась ко мне и обняла так крепко, что у меня чуть не треснули рёбра.

— Что случилось? Зачем ты им понадобилась? Тебя не ранили?

Я чувствовала её слёзы на моих щеках, слышала, как она задыхается от рыданий. Я поняла, что всё это время она думала, что я арестована, закована в цепи, или хуже того, и ощущала себя виноватой.

— Отца они тоже отпустили? Он с тобой? — мать нетерпеливо глянула через моё плечо, как будто ожидала, что он войдёт вслед за мной.

Меня внезапно охватила холодная ненависть к этой женщине. Во рту пересохло так, что я не могла ей ответить. Я оттолкнула мать, подошла к большому глиняному кувшину в углу, налила кружку воды, выпила одним глотком и ещё несколько раз наливала, пока не утолила жажду.

Я опустилась на скамью, куда всего несколько дней назад отец пересаживался, чтобы доесть свои сардины на завтрак, пока она рассказывала нам, почему бедный старик Хорхе заслуживал смерти. Я не могла взглянуть на неё.

Я передала ей всё, что сказал отец, резко, ничего не скрывая, даже того, что отец заплатил, чтобы к нему привели меня, а не её. Я понимала, что причиняю ей боль, но впервые в жизни меня это не волновало. Я больше не желала притворяться и утешать её.

Мать стояла с бледным лицом, сжимая распятие, висевшее на шее, так крепко, что я видела, как побелели костяшки пальцев.

Мне хотелось сорвать его, как только что было сорвано всё ожерелье лжи, которое она с гордостью носила всю жизнь.

— Ты говорила всю эту чушь о несчастном Хорхе и прочих еретиках, и знала, что мы точно такие же, как они.

— Совсем не такие, — резко сказала мать. — Мы на них не похожи. Они — грязные евреи, и всегда такими останутся. Ни в моей семье, ни в семье твоего отца нет никаких евреев. Мы всегда были католиками. Всегда. Твой отец не понимает, что говорит. Бог знает, что с ним сделали в этом месте. Там любого сведут с ума. Они заставили его признаться, но это ложь. Мы католики, слышишь? Добрые, достойные католики.

Меня внезапно поразила ужасная мысль.

— Это ты донесла на Хорхе?

Мать густо покраснела, и я поняла, что это правда.

— Зачем? — закричала я. — Зачем тебе это понадобилось? Ты не понимаешь, что это несправедливо, как и то, что они сделали с отцом?

— Я хорошая католичка. И я должна была это доказать. Твой отец не желал, вот и приходилось мне, поэтому так и поступила. Отец Томас задавал вопросы, спрашивал, знакомы ли мы с Хорхе, как давно его знаем и часто ли видимся с ним. И я поняла, что его подозревают. Кто-то должен был защитить нашу семью. Лояльность нужно доказывать. Видишь, что бывает, если этого не делать. Понимаешь, ведь с отцом так поступили из-за того, что он отказался осудить Хорхе.

Я чувствовала, как меня переполняет гнев. Теперь я видела то, что отец давно понял — с ней бесполезно спорить. Даже после всего, что я ей сказала, она не понимала, почему её муж арестован. Не думаю, что и сам Великий инквизитор убедил бы её признать правду. Она так давно жила с этой ложью, что теперь неразрывно связана с этим вымыслом, как корни деревьев и камни.

— Мы должны сегодня уехать, — отрешённо сказала я. — Нужно начинать собирать вещи.