Далия Трускиновская - Свидетель с копытами

– Ты его с немецким академическим профессором сравнивал, с той только разницей, что Сметанного всегда понять можно, а профессора – изредка и с трудом.

– Да, лошадиный язык понятен, спроси хоть у моего Степана. И кони могут много русских слов запомнить. Идем, будет прелюбопытное зрелище. Прошка, беги в буфетную, скажи Никанору – пусть даст пригоршни две мелюса. И аллюром три креста к конюшенным воротам.

Братья пошли к конюшням.

Там уже стояли Степан, Сметанный, двое конюхов, пришел и старший конюший Иван Кабанов, сильно недовольный тем, что жеребца понапрасну беспокоят, куда-то ведут, пугают. Но спорить с барином он не стал.

Степан держал Сметанного за недоуздок, что-то ему нашептывал, прижимался щекой к точеной морде. Конь тоже показывал свое благоволение, выгнув лебединую шею и охотно принимая ласку.

– Стойте тут, – велел граф и пошел навстречу телеге. – Ты – вылезай, – велел он Амалии. – Давай, скачи туда, где конь, не доходя десяти шагов, встань и стой. Да покажи, как ты ловко передвигаешься.

Амалии стало стыдно – она решила, что знатный господин хочет над ней посмеяться. Но спорить с самим Орловым она не могла. Упираясь перед собой костылем, она поскакала к конюшенным воротам.

– Ишь ты! – восхитился старший братец. – Такое впервые вижу!

– Вот и разгадка следов, никакой не солдат на деревянной ноге. Зря, выходит, его искали. Стой, сударыня, фройлейн, стой! – закричал Алехан. – Не двигайся! Степан, медленно веди к ней Сметанного, медленно, по шажочку!

Конь приближался к Амалии. Коню явно было все равно, куда и зачем его ведут. Когда конская пасть почти приблизилась к голове немки, она испуганно закрылась рукой.

– Ну, твое счастье, – сказал граф. – Тебя, значит, при нападении на моих людей не было. Уходи к телеге. Алешка, вытаскивай немца, и пусть ковыляет сюда!

Весселя без лишней любезности вытащили из телеги и только что пинка под зад не дали. Он медленно, придерживая рукой правый бок, как будто ребра могли выскочить и разлететься по дороге, побрел к Сметанному.

У коней, как известно, зрение орлиное, а Сметанный был к тому ж еще и жеребец. Сильному жеребцу положено охранять табун, никого и близко не подпускать к маткам с жеребятами, издали высматривать врага. Своего табуна у Сметанного никогда не было, но сто поколений предков никуда не спрячешь, и высмотреть врага он смог бы за версту.

Сперва конь встал, уперся передними копытами, потом вскинулся, вздернул аристократическую голову, попятился. Но это не был страх – как в ту ночь, когда он прибежал невесть откуда смертельно напуганный. Конь увидел врага. Мотнув головой, он стряхнул с недоуздка руку зазевавшегося Степана.

– Держи его, дурень! – воскликнул граф. – Узнал! Ей-богу, признал!

Сметанный отскочил в сторону. По тому, как вздернулась его верхняя губа, Алехан понял – конь изготовился кусаться. Понял это и Вессель.

– Держите его, ради Бога, держите! Он меня убьет!

– Стой! – приказал ему граф. – Подними руку! Правую! Выше!

Невзирая на боль, Вессель исполнил приказ.

Сметанный вскинулся на дыбки. Степан изловчился схватить его за недоуздок. Жеребец уже был готов показать норов, но Степан сумел оттянуть его в сторону.

– Ты бил его, скотина! – крикнул Алехан. – Он запомнил, как ты его ударил! Отступай, отступай, дурак!

– Ай, Сметанушка, ай, умник! – твердил Степан, оглаживая жеребца.

– Прошка, дай мелюсу! – велел Григорий. И подставил обе ладони.

Сметанный косился на Весселя, но понемногу успокаивался и с гордым видом, словно великую милость оказывал, взял мелюс с ладоней.

– Степушка, веди его в леваду, побудь с ним, – распорядился граф. – Порфишка, бери этого супостата за шиворот, тащи в мой кабинет. И туда же пусть Василий доставит Генриха Федоровича. Я чай, супостат с перепугу русский язык забудет, ну так все, что он наговорит по-немецки, Генрих Федорович и запишет.

– Ну, братец, до чего ж ловко ты это выдумал! – восхитился Гришка. – Вот сейчас и узнаем всю правду!

– Всю ли? Ведь будет врать как сивый мерин!

– Да ты погляди на него, брат. Врать будет первые четверть часа, пока тебе не надоест. А нет – так ему у Архарова язык развяжут. Есть у него некий Шварц, мастер развязывать языки.

Вессель содрогнулся. Эти две фамилии, Архаров и Шварц, вместе сказанные, наводили ужас на тех московских жителей, чья совесть была нечиста.

– Шварца мне представили. Веришь ли – тих, кроток, прямо тебе ангел в нитяном паричке, а посмотрит – и хочешь спрятаться под стол, как дитя. Он вместе с Архаровым в чумную осень бунт усмирял.

– О чем ты толкуешь! Я сам тогда с ним и свел знакомство! Про чуму я тебе такое расскажу!..

Амалия отошла от братьев, но не слишком далеко, разговор слышала, почти все поняла.

И главное поняла – спасти Весселя невозможно.

Орловы внезапно заговорили о чумном бунте, словно бы позабыв о Весселе, и Амалия не прыжками, а просто опираясь о костыль, подошла и встала перед ним.

Он опустил голову.

– А если бы согласился – ничего бы этого и не было, – сказала Амалия. – Уехали бы в Москву, жили бы, как два голубка. Я бы хозяйством занималась, ты – аптекой.

Вессель даже не желал смотреть на бывшую невесту. Она была права – лучше бы тогда согласиться, затеряться в Москве вдвоем, золотой пятирублевик позволял продержаться первое время, пока не удастся привезти деньги из столицы. А можно и не в Москве укрыться, можно в Твери, в Новгороде, во Пскове, мало ли мест, где немец может открыть свою аптеку?

Теперь же будущее – допросы, темные и сырые казематки, очные ставки с людьми, которые опознают в тебе злодея и преступника. А веры тебе не будет ни у кого и никакой…

Даже если расскажешь про мнимого Эрлиха, а на самом деле – Рейнгарда фон Бейера, про Штанге, про Клауса, поможет ли это?

И убийство Ройтмана – оно ведь непременно будет использовано, чтобы очернить Весселя! Кричи, клянись, божись теперь, что был его лучшим другом!..

Отчего бы Господу не послать сейчас рабу своему мгновенную смерть? Как было бы хорошо!..

Амалия смотрела на Весселя с жалостью – единственный, кто мог стать ей мужем, кто обещал ей брак, через несколько минут станет навеки недосягаем. Его упрячут так далеко, что не достать. Но более, чем Весселя, ей было жаль себя.

Теперь одна дорога – к княгине Чернецкой. Сидеть в своем уголке, мастерить изысканные саше, украшенные цветочками и бабочками. Когда княгиня помрет, а она лет через десять непременно помрет, Лизанька, к тому времени замужняя дама, может быть, предложит такой же уголок и то же занятие в своем доме. Или не предложит…

Но жалость к бывшему жениху была странной. Амалия все же не утратила способности плакать, глядя на растоптанный цветок или хромую собачонку, но вид человека, обреченного на пытки и, возможно, смерть отчего-то не вызвал слез. Она сама удивилась – сердце покрылось коркой льда, что ли? А ведь она любила этого человека! Все свои деньги ему отдавала! Какие еще подвиги нужны, чтобы доказать наличие любви?