Далия Трускиновская - Свидетель с копытами

Им нужно было принять очень важное решение.

Хотя Саша объявил, что готов жениться, а Лизанька не возразила, этого было мало.

Во-первых, оба понимали, что возвращаться в усадьбу Чернецких до венчания Лизанька не может. Княгиня наверняка что-то придумает, чтобы разлучить жениха с невестой, да хоть в Париж внучку увезет! Во-вторых, они понимали, что нет священника, который согласится их тайно обвенчать. В-третьих, на хлопоты, связанные с венчанием, сейчас просто не было времени. В-четвертых, Саша не представлял, как девушка примет участие в погоне длиной более шестисот верст.

Но говорили они о цветках земляники, которые Лизанька увидела неподалеку от обочины. Она знала это растение, а Саша – нет, и обоим было неловко: она боялась обидеть его насмешкой, он – показаться неучем бестолковым. Обсуждать предметы более серьезные они боялись, да и считала Лизанька, что девушке говорить о будущей свадьбе должно быть стыдно.

Тимофей, Степан и Скес тоже были озабочены этой внезапной любовной историей. Будь их воля – они бы любым способом отправили Лизаньку к княгине Чернецкой. Главное – доехать до Москвы, а там можно, высмотрев церковную колокольню, подъехать к ближайшей церкви, найти поповский дом и, объяснив попу положение дел, сдать девушку с рук на руки попадье. Не нашлось бы священника, который отказал бы в помощи архаровцам; они могли пустить в ход кулаки, превысив полномочия, но они же исправно находили украденное церковное имущество. Священник мог сговориться с кем-то из прихожан о сопровождении Лизаньки в бабушкину усадьбу. Вся беда в том, что архаровцы услышат от девушки краткое «нет».

Наконец Тимофей, будучи старшим, взял власть в свои руки.

– Похнычь, похнычь, – сказал он Ерошке. – А я пока что делом займусь.

Он подошел к Саше с Лизанькой и весьма нелюбезно попросил господина Коробова отойти с ним подальше.

– Врет этот конюх, или кто он там, не врет – пусть обер-полицмейстер разбирается, – сказал Тимофей. – Степан ему вроде верит, я – не слишком. Причудливо как-то выходит – лошадиная свадьба, пленение, раненые товарищи… Тратить на него время мы больше не можем. И тратить время на девицу больше не можем. Это твоя милость понимает? Пока вы с ней любезничаете, голштинцы уходят.

Саша повесил голову.

– Мы оставим ее в ближайшем дворянском доме, который попадется по дороге. Внуши ей, что иначе нельзя.

– А коли не согласится?

– Вот тогда бросим где придется и поедем дальше.

– Я останусь с ней.

– Ты, сударь, забыл – эти супостаты находили приют у местных немцев. Нам в погоне твой немецкий язык будет необходим. Скес!

Яшка, пока шел допрос, ослабил лошадям подпруги и позволил им пастись на обочине, поводьев из рук не выпуская.

– Чего тебе? – отозвался он.

– Собирайся. Не то упустим голубчиков.

– А с этим смуряком как быть?

– Как быть, как быть… На Лубянку, что ли, отвезти?.. На конь, молодцы!

Ерошка первым вскочил в седло. Ему было неловко за слезы.

Саша подошел к Лизаньке. Нужно было сказать, что ей придется остаться, но он не мог. Он ведь даже не знал, каково ее отношение к нему. Мало ли – промолчала, когда он вдруг пообещал жениться! Она – девица, ей положено быть скромной!

И Саша назвал себя дураком, болваном, недотепой. Следовало говорить с девушкой, когда он лежал в постели, а она подавала ему кислое питье! Тогда она сама охотно с ним заговаривала, вопросы о самочувствии задавала. А он? Тогда ведь и пальцы соприкасались – она подносила кружку к его губам, передавала из руки в руку и придерживала, словно боясь, что он, лишившись чувств, уронит. А он? Бесподобный недотепа!

Лизанька понимала, что архаровцы не захотят тащить ее с собой в погоню. Но сдаваться она не собиралась. А сударыне бабуленьке можно и письмецо отправить – мол, жива, здорова, благополучна, безопасна.

Она увидела несчастное Сашино лицо и поняла: Тимофей распорядился и его судьбой, и ее судьбой, Тимофей постановил, что будет разлука. Но Лизаньке была безразлична судьба голштинцев, и те загадочные злодеяния, которые они затевали, тоже мало беспокоили девушку. Главное событие в мире, вокруг которого вращаются Земля и планеты (кое-что из небесной механики она все же запомнила), было объяснение с Сашей! Но вот как приступиться – она не знала.

Материнские подруги рассуждали о мушках, которыми можно было пригласить кавалера к опасному разговору. Этот язык в свете знали и дамы, и кавалеры. Хочешь намекнуть, что не откажешься от галантного приключения – лепишь мушку на щеке, хочешь прямо сказать, что влюблена, тогда – у глаза, требуешь ласки – на груди, как можно ниже. А то еще можно посадить мушку меж бровей, что означает любовное соединение. Лизанька сообразила бы, из чего изготовить мушки, да только понимала: вряд ли знаток земных слоев унижался до изучения этих крошечных кружочков из черного бархата.

Жених стоял перед Лизанькой и молчал. И она не могла начинать первая.

– Ну? Присылать приглашение на веленевой бумажке? – крикнул Тимофей. Сам он эту бумагу, появившуюся недавно в самых богатых домах, в глаза не видывал, знал лишь, что очень дорогая.

– Отъезжаем, сударыня, – добавил благовоспитанный Степан.

И все смешалось в Сашиной голове.

Страх потерять Лизаньку оказался сильнее рассудка. Саша сделал два шага и схватил девушку в охапку самым простонародным манером. Он разве что на гуляньях в Марьиной роще такое видел, когда на Семик там собирается и шляется туча народа, пьяные молодцы пристают к подвыпившим девкам.

Лизанька же поняла, что Саша все делает правильно. Мужчина должен набрасываться на женщину – об этом все материнские подруги мечтали. Но что он должен делать потом – Лизанька не знала. Видимо, поцеловать?

Саша чмокнул ее в висок, и девушка поняла: вот сейчас она так счастлива, как ранее не случалось. О поцелуе в губы она даже не мечтала. И, поскольку глаза ее сами собой закрылись, она не видела, как на ошалевшую от чувств парочку таращатся потерявшие дар речи архаровцы.

– Ай да Коробов… – прошептал Скес. – Какую маруху взял…

– Ведь и впрямь повенчаются, – добавил Степан. – Эй, сударыня, сударь! Хотите одни тут остаться?

– Кажись, я знаю, что нужно делать, – сказал Тимофей…

Тот день у Архарова выдался непростым – как, впрочем, и большинство дней. Буквально в двух шагах от Лубянки, на Мясницкой, во дворе купеческого дома, на крыше сарая обнаружили мертвое тело. Тело оказалось мужским, но кое-как затянутым в дамскую робу. Можно было бы предположить, что любовник удирал от рогоносного мужа через заборы, нацепив впопыхах то, что подвернулось под руку. Но любовник этот был плотным мужчиной лет этак пятидесяти. Архаров, когда ему доложили, загорелся любопытством и сам пошел смотреть место происшествия. Он и выяснил, что робу натянули на мужчину, который к тому времени уже часа два как скончался. И нож, торчащий меж лопаток, воткнули, чтобы показать – именно этот удар сгубил горемыку. Но для чего было укладывать тело на крышу сарая? Покойника отвезли на съезжую, послали за квартальными надзирателями – авось опознают. И уже вечером стало известно: человек этот – Никифор Петров, крепостной музыкант из рогового оркестра обер-егермейстера Нарышкина, «нижнее ре». От такого известия дело не прояснилось, а еще более запуталось.