Далия Трускиновская - Свидетель с копытами

– А он захочет ли? – с большим сомнением спросила немка.

– Ему с тобой не менуэты танцевать. А в постели лежать ты не хуже любой другой особы дамского пола можешь, – ответила княгиня. – Бери чепец, садись к окошку.

Амалия доковыляла до стула, села и принялась было шить, но мысли улетели вдаль. Вот она почти жена, княгиня слов на ветер не бросает. Стоило избавиться от монеты и Весселя – как жизнь переменилась. И, может быть, у нее будет ребенок. Свой ребенок. То, мечтать о чем она себе давно уже запретила.

Какие рубашечки, какие чепчики она приготовит дочке! Какие припасет чулочки и башмачки! Да каждую простынку украсит кружевами и вышивкой, каждую наволочку! Выберет самые сложные, самые изящные буквы для монограммы!..

Перед глазами Амалии уже разворачивался ее любимый вышитый алфавит, в котором готические буквы переплетались с анютиными глазками, задача для настоящей мастерицы. Особенно вышитые гладью тонюсенькой иголочкой крошечные лепестки с нежнейшими переходами тонов. Как сладко будет работать для ребенка…

А княгиня сильно беспокоилась о Лизаньке. Она бы послала верхового с письмецом к графу, но боялась: если начать его тормошить, он вспомнит про лошадиную свадьбу. Алехан не дурак, совсем не дурак! Ему наверняка донесли про девку, которая вертелась вокруг конюхов. А объясняться с ним по этому поводу княгиня вовсе не желала.

На нее свалилось все сразу – дочь скончалась, внучка исчезла… Но она держалась так стойко, как только могла. Ей доводилось хоронить и новорожденного сына, и сына, прожившего чуть менее года. Тогда она была моложе, чувства – сильнее, запас слез – неиссякаем.

И тогда всеми печальными похоронными делами занимались старшие, предоставив ей вволю скорбеть. А теперь старшей была она. Игнатьич отсутствовал, Агафья не все могла решить сама. И вплоть до поминок княгиня была занята.

Проводив последнего гостя, она пошла в кабинет. Все-таки нужно было написать хоть записочку графу Орлову.

Ответ на записочку прибыл вечером. Граф писал, что следы девицы сыскать не удалось. Но написал он это кратко, словно бы впопыхах, и княгиня задумалась: а не местью ли тут благоухает?

То, что граф вроде бы не делает попыток отыскать Фроську, могло означать: он придумал иной способ уязвить княгиню в отместку за несостоявшуюся лошадиную свадьбу. Посягательство на коня ценой в шестьдесят тысяч достойно страшной кары. Что, если внучка – в Острове, в графской опочивальне?

Княгиня желала, чтобы Лизанька попала именно туда, но не таким образом! Любовниц у графа было немало, он им делал богатые подарки, но жениться на любовнице не собирался. И ежели внучка пополнила собой этот список, то рассчитывать на венчание не стоит.

Как быть? Княгиня уже была согласна на скандал и возмещение убытков, лишь бы вернуть внучку без лишнего шума. Она приготовила очень деликатное послание для графа: мол, ежели ваша милость гневаться изволит, то всякое недоразумение можно обсудить и разрешить к общему удовольствию. Граф ответил, что отнюдь не гневается, и просил принять уверения в совершеннейшем к княгине почтении.

Странным образом ее затея с конской свадьбой спасла его от неприятностей. Если бы он ничего не ведал вплоть до дня, когда голштинцы отважатся на покушение, то оправдаться было бы мудрено. Возможно, однако мудрено, и дознание немало крови бы ему попортило. Понимая это, он даже не слишком сердился на княгиню за ее авантюру. Жаль было погибших парней – но он дал достаточно денег на похороны и облагодетельствовал родню.

А княгиня уже дошла до предела беспокойства. Она не отваживалась никого подсылать в Остров, чтобы собрать сведения о жительнице графской спальни. И даже до того дошла, что позвала приживалку Настасью Романовну, хвалившуюся, будто умеет раскидывать карты на судьбу. Гадать – грех, и хотя бы от этого греха княгиня освободилась несколько лет назад, но что-то же следовало предпринять.

Настасья Романовна, офицерская вдова, отнеслась к делу со всей ответственностью, сделала несколько раскладов, подозрительно напоминавших пасьянсы, и, внимательно следя за лицом княгини, принялась вещать.

По ее словам выходило, что Лизанька жива (лицо княгини прояснилось), находится в доме некой особы (княгиня нахмурилась), вроде бы знатной (княгиня закивала), да, да, весьма знатной!

Наутро после гадания княгиня велела позвать к себе Амалию.

– Собирайся! – велела она. – Все свои имущества с собой бери. Сюда более не вернешься.

Разумеется, княгиня собралась в Москву не для того лишь, чтобы устроить сватовство немки.

Отправившись с ней к кузине Прасковье и убедившись, что дело на мази, кузине Амалия нравится, француз-учитель не в великом восторге, но хорошо понимает свою выгоду, княгиня оставила свою немку в ее новом жилище и велела везти себя на Лубянку.

Она собиралась просить о содействии обер-полицмейстера Архарова.

Ей пришлось подождать – обер-полицмейстер получил важную депешу из столицы и даже приказал запереть дверь кабинета, пока Устин будет читать. Прислал депешу обер-полицмейстер Санкт-Петербурга генерал-аншеф Николай Чичерин.

Он сообщал важную придворную новость.

– «Ее величество изволили принять господина Орлова и имели с ним беседу наедине, – монотонно читал Устин. – Когда же они вдвоем вышли из кабинета, ее величество изволили громко сказать, что ни единой минуты не сомневались в преданности графа Орлова-Чесменского и все попытки очернить его в их глазах будут безжалостно пресекать. Также ее величество приказали извещать о ходе следствия и сообщать, ежели откроется что новое. Посему прошу вас, открыв новые обстоятельства сей интриги, немедленно дать мне знать. Засим примите уверения в совершеннейшем к вам почтении…»

– Вот вернутся мои орлы, будут ему обстоятельства, – сказал Архаров. – Слава те Господи, выручил Григорий Алехана. Представляю, как ее величество слушать изволили, это же почище французского романа. Устин, отвори дверь и ступай.

Увидев входящую княгиню, Архаров встал и поклонился. К ручке, правда, не подошел – не любил он этого обычая, целование дамских рук казалось ему нелепым и комичным. Он был еще в том возрасте, когда это служит прелюдией к амурным шалостям, но в шалостях не нуждался. Для мужской забавы у него дома имелась красивая прачка Настасья, а ей руки целовать и вовсе ни с чем несообразно, хватит с нее и того, что порой перепадает лобзание в уста.

– Батюшка Николай Петрович, – с чувством сказала княгиня. – Не погнушайся, выслушай бедную вдову!

О своем вдовстве она вспоминала только тогда, когда от этого предвиделась польза. А сейчас она в придачу была в черном платье – тут и каменное сердце обер-полицмейстера дрогнет.