Бернард Корнуэлл - Безумен род людской

Эпиграф

С любовью

ко всем актёрам, актрисам, режиссёрам,

музыкантам и техническому персоналу

театра «Мономой»

Пак: Как безумен род людской! [1]

«Сон в летнюю ночь»

Акт III, сцена 2

Ипполита: Ничего глупее я в жизни не слыхала.

Тезей: Даже лучшие из этого рода людей — всего лишь тени. Да и худшие — не хуже их, если им помогает воображение.

Ипполита: Но это должно сделать наше воображение, а не их.

Тезей: Если в нашем воображении они не хуже, чем в их собственном, то они могут сойти за отличных людей.

«Сон в летнюю ночь»

Акт V, сцена 1

Я умер, как только часы в коридоре пробили девять.

Кое-кто утверждает, что её величество Елизавета, божией милостью королева Англии, Франции и Ирландии, запретила часы с боем в своих дворцах. Времени не разрешено проходить. Она победила время. Но те часы пробили. Я запомнил.

Я считал удары. Девять. Потом убийца нанёс удар.

И я умер.

Мой брат считает, что есть только один способ рассказать историю.

— Начни с начала, — говорит он раздражающе-поучительным тоном. — С чего же ещё?

Вижу, начал я несколько поздно, так что нам придётся вернуться и начать заново, без пяти минут девять.

Представьте женщину, если угодно. Она уже не молода, но и не стара. Высокая, и как мне постоянно твердят, поразительно красивая. В ночь своей смерти она одета в платье из тёмно-синего бархата, расшитое множеством серебряных звёзд, и на каждой звезде жемчужинка. Спереди, под разрезом юбки, видны при ходьбе вставки муарового шёлка цвета бледной лаванды. Такой же дорогой шёлк очерчивает рукава, лаванда проступает сквозь прорези в усыпанном звёздами бархате. Юбка скользит по полу, скрывая изящные туфельки, скроенные из старинного гобелена.

Такие туфли неудобны, если не подбиты льняной тканью, а лучше атласом. На ней также высокий и жёсткий гофрированный воротник, а прекрасное лицо обрамляют волосы цвета воронова крыла, заколотые в замысловатые локоны и кудри, на них нити жемчуга под стать ожерелью на корсаже. Серебряная корона с жемчугом подчёркивает её высокий ранг. Бледное лицо сияет странным, почти неземным светом, отражая пламя мириады свечей, глаза её подведены чёрным, а губы — алым. Она держит спину прямо, но выпячивает бёдра и откидывает плечи, чтобы обтянутая шёлком грудь, не слишком большая, но и не маленькая, притягивала взгляд. Этим вечером она притягивает много взглядов, потому что, как мне постоянно твердили, женщина удивительно прекрасна.

Прекрасная женщина в обществе двух мужчин и девушки, и один из них — её убийца, хотя она пока этого не знает. Девушка одета с таким же великолепием, как и дама, её корсаж и юбка даже дороже, переливаются бледным шёлком и драгоценными камнями. Светлые волосы подняты в высокую причёску, милое личико невинно, но это обман, потому что она мечтает заточить свою спутницу в темницу и изуродовать. Ведь она её соперница в любви, а поскольку моложе и не менее красива, то победит. Двое мужчин завороженно слушают, как младшая оскорбляет соперницу, а потом наблюдают, как она берет в руки тяжёлый канделябр на четыре свечи. Она танцует с ним, как с партнёром. Свечи мерцают и чадят, но не тухнут. Девушка грациозно танцует, потом ставит канделябр и бросает на одного из мужчин бесстыдный взгляд.

— Коли б ты знал меня, — лукаво говорит она, — то знал бы и мои печали.

— Знал тебя? — вмешивается старшая дама. — Ох, это искусство узнаванья!

Сказано остроумно и откровенно, хотя голос женщины немного хриплый и с придыханием.

— Печаль же, леди, — говорит тот мужчина, что пониже ростом, — это мой конёк.

Он вытаскивает кинжал. В залитой мерцанием свечей паузе уже кажется, что он собирается вонзить кинжал в девушку, но потом поворачивается и ударяет старшую. Начинают бить часы, то механическое чудо в коридоре, и я отсчитываю удары.

Публика охает.

Кинжал скользит по талии и правой руке дамы. Она тоже охает. А потом спотыкается. В её левой руке, невидимой для потрясённой публики, зажат ножик, которым она протыкает пузырь из свиных кишок, спрятанный в простом льняном мешочке, привязанном серебристыми верёвками к поясу. Искусному поясу из кремовой лайковой кожи со вставками из алой ткани, на которых сверкают жемчужинки. Из проткнутого пузыря течёт овечья кровь.

— Зарезали меня, увы! — выкрикивает она. — Зарезали меня!

Не я писал эти строчки, а значит, не я виноват в том, что дама объявляет и без того очевидное. Девушка кричит, но не от потрясения, а от восторга.

Старшая из женщин ещё пошатывается, теперь развернувшись так, чтобы зрители могли видеть кровь. Если бы мы играли не во дворце, то не использовали бы овечью кровь — богатое бархатное одеяние слишком дорого, но ради Елизаветы, для которой времени не существует, мы должны понести расходы. И мы их несём. Кровь, пропитавшая бархатное одеяние, почти не видна из-за тёмного цвета платья, но множество пятен проступает на лавандовом шёлке, кровь брызжет на холст, которым покрыт турецкий ковёр. Женщина всё раскачивается, снова кричит, падает на колени и с последним восклицанием умирает. На случай, если кто-то решил, что она просто в обмороке, выкрикивает два последних отчаянных слова: «Я умираю!» А потом умирает.

И в этот момент часы бьют девятый раз.

Убийца снимает с головы трупа корону и с подчёркнутой любезностью подаёт молодой женщине. Потом хватает мёртвую за руку и с неожиданной силой утаскивает труп из вида.

— Оставим тело разлагаться здесь, — громко произносит он, запыхавшись под тяжестью тела. — На веки вечные.

Он прячет женщину за высокой ширмой, которая в основном служит для маскировки двери в глубине сцены. Панели ширмы расшиты переплетёнными лозами красных и белых роз.

— Да чтоб тебя чума забрала, — тихонько говорит покойница.

— В гробу я тебя видал, — шепчет в ответ её убийца и возвращается назад, к безмолвной и неподвижной публике, потрясённой внезапной смертью темноволосой красавицы.

Я и был этой дамой постарше.

Комната, где я только что помер, освещена множеством свечей, но за ширмой темно как в могиле. Я подполз к полуоткрытой двери и вернулся через неё в тамбур, стараясь не задевать саму дверь, чей верх торчит над расшитой розами ширмой.

— Господи помилуй, Ричард, — тихо сказала мне Джин. Она провела рукой по моей прекрасной юбке, заляпанной овечьей кровью. — Какая жалость!

— Это отстирается? — спросил я, поднимаясь на ноги.

— Возможно, — с сомнением произнесла она, — но прежним платье уже не будет, верно? Так жаль. Давай-ка я замочу этот шёлк.