Артуро Перес-Реверте - Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля

– Не хотел идти, – молвил дон Франсиско, указывая на Алатристе.

– Догадываюсь, – отвечал Гуадальмедина. – Однако приказы не обсуждаются. – Он фамильярно подмигнул. – Тебе ли, старому рубаке, этого не знать?

Капитан промолчал. Он держался скованно – озирался по сторонам, не знал, куда девать руки, и без нужды оправлял колет. Стоявший рядом Гуадальмедина кивал направо и налево, раскланивался со знакомыми, улыбкой приветствовал то супругу купца, то жену стряпчего, усиленно обмахивавшихся веерами и тем побарывавших застенчивость.

– Скажу тебе, Диего, что пакет прибыл по назначению, чему все очень рады. – Граф засмеялся и понизил голос. – Впрочем, не все: одни – больше, другие – меньше… С герцогом Медина-Сидонией от огорчения случился приступ, и он чуть не сыграл в ящик. А когда Оливарес вернется в Мадрид, твоему другу, личному королевскому секретарю Луису де Алькесару, придется держать перед ним ответ и давать объяснения.

Произнося все это, Гуадальмедина, как безупречный придворный кавалер, не переставал посмеиваться и отвешивать поклоны.

– Зато граф-герцог на седьмом небе… Если бы Ришелье громом убило, и то он не обрадовался бы сильней… Потому и потребовал, чтобы ты непременно сегодня был здесь – желает приветствовать тебя, пусть хоть издали, когда будет обходить гостей вместе с их величествами. Личное приглашение от первого министра. Это ли не честь?

– Наш капитан считает, что наивысшую честь ему оказали бы, предав все дело скорейшему забвению, – сказал дон Франсиско.

– И он не так уж не прав! – воскликнул Гуадальмедина. – Порою милости сильных мира сего опасней, нежели их нерасположение… Так или иначе, Алатристе, счастье твое, что ты солдат, ибо царедворец из тебя, как из дерьма – пуля. Порой мне приходит в голову, что еще неизвестно, чье ремесло хуже…

– Каждому свое, – кратко ответствовал капитан.

– Ну да ладно, речь не о том… Его величество вчера сам попросил Оливареса рассказать, как было дело. Я при этом присутствовал и могу засвидетельствовать, что министр нарисовал довольно живую картину. И хоть наш помазанник не из тех, кто дает волю чувствам, но пусть меня вздернут на суку, как последнюю деревенщину, если в продолжение рассказа он не моргнул раз шесть или семь, а для него это означает высшую степень душевного волнения.

– Любопытно, обретет ли сие волнение иное выражение, – промолвил практичный дон Франсиско.

– Если вы имеете в виду денежное, то есть такие кругленькие штучки с орлом и решкой, то едва ли. Наш государь в смысле скупердяйства заткнет за пояс самого Оливареса, у которого снегу зимой не выпросишь… И король, и его министр считают, что уже расплатились, и, быть может, даже слишком щедро.

– Так и есть, – заметил капитан.

– Раз ты так считаешь, значит так тому и быть. – Альваро де ла Марка пожал плечами. – Мы разожгли любопытство короля, напомнив, кому года два назад в театре пришли на выручку принц Уэльский и Бекингем… И его величеству угодно поглядеть на тебя… – Граф многозначительно помолчал. – Потому что позапрошлой ночью на берегу Трианы было слишком темно… – И снова замолчал, вглядываясь в бесстрастное лицо Алатристе. – Ты слышал, что я говорю?

Мой хозяин оставил это без ответа, словно полагал: то, на что намекает Гуадальмедина, не имеет ни малейшего значения, а потому и вспоминать об этом не стоит. Нечего голову забивать всяким вздором. Через мгновение смысл этого безмолвного высказывания дошел до графа, и он, не сводя глаз с Алатристе, медленно качнул головой и слегка улыбнулся – понимающе и дружелюбно. Потом оглянулся и заметил меня.

– Говорят, мальчуган показал себя молодцом, – сказал он, сменив тему. – И даже получил отметину на память?

– Очень большим молодцом, – подтвердил капитан, и я надулся от гордости.

– Ну а что касается сегодняшнего выхода, порядок простой. – Гуадальмедина показал на высокие двери, соединявшие сады и залы. – Вон оттуда появятся их величества, вся публика, как говорится, согнется вперегиб, а король с королевой исчезнут вон там. Были – и нет. А от тебя, Алатристе, требуется лишь снять шляпу и раз в жизни склонить солдатскую свою башку… Государь, который, по своему обыкновению, смотрит поверх голов, на миг глянет на тебя. И Оливарес тоже. Поклонишься – и свободен.

– Высокая честь, – насмешливо заметил Кеведо и очень тихо, так что нам пришлось придвинуться вплотную, продекламировал:

Но Гуадальмедина, на которого в этот вечер нашел придворный стих, поморщился и стал оглядываться по сторонам, жестами призывая поэта быть более сдержанным.

– Дон Франсиско, дон Франсиско… Поверьте, вы неудачно выбрали время и место… И потом – я знаю людей, которые за обращенный к ним взгляд короля дали бы оторвать себе руку… – Он обернулся к Алатристе. – Очень хорошо, что Оливарес тоже тебя помнит и пожелал увидеть здесь. В Мадриде у тебя немало врагов, а числить первого министра среди друзей – отнюдь не безделка. Полагаю, нищете пришло время перестать следовать за тобой неотступной тенью. Как ты однажды в моем присутствии сказал тому же дону Гаспару, «никому не дано знать, как повернется жизнь».

– Сущая правда, – отозвался капитан. – Не дано.

В глубине двора раскатилась барабанная дробь, коротко пропела труба, и тотчас прекратились разговоры, замерли веера, кое-кто заранее снял шляпу, и все устремили взоры в дальний конец двора, где за фонтанами и розарием раздернулись тяжелые драпировки. Вышли их величества со свитой.

– Мне надо присоединиться к ним, – сказал Гуадальмедина. – До скорого свидания, Диего. И умоляю тебя – улыбнись, когда Оливарес взглянет на тебя… А впрочем – нет! Лучше не надо. От твоей улыбки – мороз по коже.

Он удалился, а мы остались на обочине аллеи, делившей сад пополам. По обе стороны ее теснились приглашенные, которые вытягивали шею, стремясь увидеть шествие. Его открывали двое офицеров и четверо лучников королевской гвардии; за ними, колыша перьями, слепя глаза золотом и бриллиантами, следовали пышно разодетые придворные дамы и кавалеры.

– Вот она… – шепнул Кеведо.

Он мог бы и не говорить этого – я и так замер, застыл и онемел. Среди фрейлин королевы шла – ну разумеется! – Анхелика де Алькесар, в тончайшей белой мантилье, наброшенной на плечи, которых касались ее золотисто-пепельные локоны. Она была, по обыкновению, ослепительно хороша, а на поясе ее атласной юбки висел отделанный серебром и драгоценными камнями пистолетик – маленький, но отнюдь не игрушечный: из этой безделушки вполне можно было выпустить пулю. В руке она сжимала неаполитанский веер, а в волосах не было никаких украшений, кроме тонкого перламутрового гребня.