Мишель Зевако - Тайны Нельской башни

После того как Ланселот Бигорн принес двести золотых экю, причитавшихся прево Парижа, особняк д’Онэ единодушным решением был избран в качестве убежища. Здесь можно было оставаться, не привлекая внимания соседей, притом что, вероятно, это было последнее место из тех, где их стали бы искать.

По случаю новоселья Ланселот Бигорн пожелал закатить пышный обед. Все его составные части он сам купил, сам приготовил, сам подал, и обед вышел просто восхитительным!

Во время этого обеда, и так как вина были великолепными, так как сотрапезников тянуло на откровенность, что есть самое изысканное, самое очаровательное качество вина, так как, наконец, жизнь, несмотря на их весьма непрочное положение, уже начинала видеться нашим героям в менее черном свете, так вот, во время этого обеда Буридан рассказал, как он познакомился с Миртиль и полюбил ее; Гийом и Рике рассказали, как, едва не умерев с голоду, они поколотили и обобрали прево Парижа; Филипп рассказал о турнире, которого вскользь мы уже коснулись; Бигорн рассказал, как он добыл эти двести золотых экю, которые и пошли на этот обед, и лишь Готье до поры до времени ничего не рассказывал. Внезапно он промолвил:

– Этот турнир, о котором говорил Филипп, имел ведь и продолжение… И продолжение трагическое! Вечером, когда мы вернулись в этот самый особняк, где сейчас находимся, мы увидели одного человека, одного из слуг нашего отца… помнишь, Филипп?

Филипп д’Онэ вздрогнул. Он, который обычно не пил вина или пил совсем мало, один за другим осушил два или три кубка.

После чего Готье счел просто необходимым предложить ему осушить еще и кубок номер четыре или пять.

– Помню, – произнес Филипп д’Онэ мрачным голосом. – И раз мы вместе, объединенные одной судьбой, почему бы нам и не рассказать вам, откуда идет наша ненависть к Ангеррану де Мариньи?

– Расскажи, Филипп, расскажи! – пробормотал Готье.

– Так вот, явился сюда, значит, этот человек, этот слуга – весь в пыли, бледный как смерть, руки и лицо в крови, – и только и смог вымолвить: «Поедемте!..» Я сразу понял, что у нас в поместье случилось какое-то большое несчастье.

– Я тоже это понял! – прорычал Готье.

– Человек этот, – продолжал Филипп, – жестом указал нам на свою лошадь, которая замертво пала прямо у дома. Я отвел его в конюшню, и он принялся лихорадочно седлать трех свежих скакунов. Даже не став собирать эскорт, мы вскочили в седла и пустили лошадей галопом. Когда мы уже поворачивали за угол улицы Фруадмантель, на другом ее конце появился многочисленный отряд всадников. Я остановился, решив посмотреть, что этот отряд здесь забыл. Люди эти спешились у нашего дома, и я понял: они приехали арестовать нас!..

– Да, – сказал Готье, – и тотчас же в доме завязался ужасный бой, который закончился полным истреблением наших товарищей, разграблением и поджогом особняка.

– Все это мы узнали позже, – продолжал Филипп. – Видя, что люди короля остановились перед нашим домом, я хотел вернуться, но слуга, который прискакал из имения, схватил меня за руку и, захлебываясь от волнения и мольбы, повторил: «Поедемте! Если вы еще хотите застать последний вздох вашей матушки, поедемте скорее!..» И тогда, потеряв голову, я изо всех сил пришпорил коня и устремился вперед. Вскоре мы были уже за городскими воротами. Спустилась ночь. К рассвету мы загнали лошадей… Первой пала моя, затем – Готье… затем – нашего слуги. Мы были в каких-то двух лье от нашего имения. Нас отделял только густой лес. Но над деревьями, вдали, я увидел поднимавшийся в бледное небо дым. Мы шли, бежали до изнеможения. Наконец мы очутились у подножия холма, на котором стояло поместье д’Онэ…

Из груди Готье вырвался глухой стон.

– Выпить! – попросил он.

Рике Одрио наполнил его кубок; Буридан, сжав губы, глядя в одну точку, слушал.

– Поместье горело! – продолжал Филипп на удивление спокойным голосом. – Когда мы подошли к подъемному мосту, то увидели груды трупов. Весь парадный двор, вся лестница были завалены телами. Мы перешагивали через них, мы шли по крови, мы слышали звуки пожара. Перед покоями сеньора, нашего отца, трупов было еще больше; именно там, вероятно, проходил последний бой. Я обезумел от ужаса, я чувствовал, как на голове у меня дыбом становятся волосы; среди мертвых я вдруг увидел отца, Тьерри, сира д’Онэ. На его теле я насчитал не менее двадцати ран. Я склонился, упал на колени, я слушал, прижавшись ухом к его груди, пытаясь уловить последнюю надежду на жизнь… но отец был мертв. Тогда я распрямился и увидел Готье, который, пошатываясь, входил в комнату, и вскоре я услышал его рыдания.

– Выпить! – повторил Готье хриплым голосом, судорожно впившись рукой в кубок.

Гийом Бурраск налил ему вина.

– Я последовал за ним, – продолжал Филипп все с тем же спокойствием, – и почти тотчас же увидел мать: она была еще не совсем мертва: нечто вроде улыбки тронуло ее губы, когда она заметила своих детей… Я поднял ее на руки, она прошептала одно слово, одно-единственное, и умерла.

Воцарилась мертвая тишина.

– Слышите? – сказал вдруг Готье.

– Чепуха, – холодно промолвил Буридан. – Просто львы королевы рычат. Но что за слово произнесла ваша матушка, умирая?..

– Мариньи!

Вновь тишина повисла над этими людьми, воскрешая в памяти кровавую трагедию семьи д’Онэ. Затем Филипп продолжал:

– Даже без этого слова нашей матери мы бы поняли, откуда пришел удар, поразивший наш процветающий дом. Столько трупов, сколько их было у моста, во дворе, на лестнице, мог за собой оставить только Мариньи. Я поднял мать и понес. Готье поднял тело отца и пошел за мной следом. Наш слуга хотел последовать за нами, но вдруг зашатался, упал и умер у нас на глазах. Умер, скорее, не столько от душевной боли, сколько от ран – слишком много крови он потерял за ночь. Во всем имении д’Онэ живых осталось лишь двое – я и Готье. Мы вышли. Позади нас рушились стены. У деревни мы встретили нескольких человек, которые теперь осмелились к нам подойти. Они рассказали нам о нападении, о битве… помогли похоронить отца и мать… Затем, когда мы, я и Готье, остались одни… в сумерках, у двух могил, мы принесли торжественную клятву… Вот и вся наша история!

– Да уж, история печальная… – пробормотал Гийом Бурраск.

– Войди сейчас сюда Мариньи, я бы прирезал его на месте! – сказал Рике Одрио.

Филипп пристально смотрел на Буридана.

Тот вздрогнул: он понимал немой вопрос этого взгляда. И он знал теперь, что Мариньи – это отец Миртиль!

– Что вы хотите? – проговорил он, пожав плечами. – Человек, о котором вы только что говорили, Филипп, обречен…

На сей раз глаза Филиппа полыхнули огнем. И Буридан добавил:

– Вы пришли от имени священной боли. В ваших руках – пучок молний карающего Бога. Мне кажется, я совершу святотатство, если попытаюсь отвести эти молнии в сторону!..