Мишель Зевако - Тайны Нельской башни

Маленгр улыбнулся.

– И тем не менее, повторюсь, все очень просто. Король никогда не видел колдунью Миртиль. Любая закованная в цепи женщина, которую ему покажут в Тампле, вполне за нее сойдет. Нам оставалось лишь найти ту, которая по доброй воле согласилась бы подвергнуться пыткам…

– Пощадите!.. – простонала Жийона.

– А ведь ей вырвут язык, опалят подошвы ног, сожмут калеными щипцами грудь…

– Смилуйтесь! – взвыла Жийона.

– И наконец привяжут к совершенно новому столбу над фашинами, где разожгут костер. Я искал, Жийона, и нашел весьма достойную кандидатуру на эту роль – тебя…

Жийона упала на колени и в умоляющем жесте протянула к Симону Маленгру руки.

– Где Миртиль? – холодно спросил Маленгр.

– Я скажу тебе! – прохрипела Жийона.

– Та-та-та!.. Я сделаю, я скажу… Сию же минуту или – Тампль, пытка, костер!

– Ступай на кладбище Невинных; спроси у первого встречного, где находится так называемый «дом с привидениями» – она там!

– Хорошо!.. А теперь – кубышка!

– Кубышка? – вздрогнув, прошептала Жийона.

– Твое сокровище, клянусь кишками твоего хозяина, сатаны! Хе! Пресвятая Дева! Я его не проем! И половина тебе вернется… позднее, когда поженимся.

– Симон, мой дорогой Симон, оставь мне хотя бы половину сейчас же! Симон, ты меня убиваешь! Ты только подумай, Симон, с каким трудом мне достались эти деньги! Ты же не хочешь моей смерти, скажи, мой милый Симон? А ведь я умру! Умру, если потеряю эти жалкие экю!

– Я хочу всё! – прокричал Маленгр в радости своего триумфа.

– Что я слышу? Ты говоришь: всё! Какое ужасное слово! Скажи хотя бы: половину!

– Всё! – твердо повторил Маленгр.

Жийона поднялась, издавая такие стоны, словно ее лишали жизни, и, то впиваясь ногтями в лицо, то вырывая клоки волос, направилась – а следом за ней и Маленгр – в соседнюю комнату, где открыла шкаф, дверца которого была скрыта висевшим на стене гобеленом.

Сам шкаф выглядел пустым, но Жийона, еще раз попытавшись смягчить непоколебимого Маленгра, вытащила внутреннюю планку, и тогда появилась деревянная шкатулка.

Маленгр поспешил ее открыть. В шкатулке оказалось около сотни экю – как серебром, так и золотом.

– Гм! – пробормотал Маленгр. – А ведь эта уродина немного приврала: не такая уж она и богатая! Впрочем, что есть – то есть. Послушай, – продолжал он, – я схожу, удостоверюсь, что Миртиль действительно находится в указанном тобой месте, и тотчас же вернусь, вот только я тебя запру и унесу этот ларчик, чтобы он тебя не смущал, так как…

Тут только Маленгр заметил, что Жийона потеряла сознание и лежит на полу, так что он прервал свою речь в тот момент, когда в ней уже начала появляться излишняя патетика, и удалился, унося шкатулку с гримасой, в которой было как ликование от присвоения чужого добра, так и разочарование от того, что добра этого оказалось меньше, чем он надеялся.

Едва Маленгр запер дверь на два оборота, как Жийона приоткрыла глаза, приподняла голову, прислушалась, встала и подбежала к шкафу, из которого, выдвинув другую планку, вытащила еще одну, гораздо более внушительную, чем первая, шкатулку, которая была набита золотыми монетами. Упав на колени, Жийона начала перебирать, гладить эти монеты, передвигать с одного места на другое, говорить с ними.

– И он еще хотел нас с вами разлучить, дорогие мои экю! Что бы вы без меня делали? В каких убогих кабаках оказались бы?.. Ваши братья ушли, бедняжки!.. Но знайте, их жертва была не напрасной! Конечно, мне жалко с ними расставаться, но их мало, а вас, мои милые, столько, сколько одетых во все золотое лучников в роте. Потерпите, я уже знаю, чем смогу заполнить эти пустоты…

Она тщательно закрыла свой тайник и, оставив шкаф открытым, словно в нем ничего и не было, повернулась к двери, за которой исчез Маленгр, погрозила ей кулаком и произнесла сквозь зубы:

– А с тобой, Симон Маленгр, я еще поквитаюсь!

С наступлением ночи окрестности кладбища Невинных обычно пустели, и редкие прохожие осмеливались пройти вдоль живой изгороди. Но со времени последнего танца мертвецов (или Пляски Смерти) это безлюдье стало еще более ощутимым. Даже те, что присутствовали при этом мрачном зрелище и, следовательно, могли быть совершенно уверены в том, что персонажами танца были вовсе не призраки, даже они, повторимся, теперь испытывали дикий страх. Как бы то ни было, с заходом солнца дома в этом квартале закрывались, а их обитатели старались не выходить на улицу.

Так как уже смеркалось, Миртиль зажгла свечу. Мабель расхаживала взад и вперед по своей лаборатории. Но на сей раз она не работала над чем-то таинственным, а просто-напросто готовила ужин в печи, где столько раз прежде кипятила травы, бормоча заклинания.

В ней произошли странные изменения. Черты лица обрели новую молодость, походка и движения стали более легкими, глаза блестели мягким светом, на посвежевших губах играла несказанной нежности улыбка. Она была весела и мурлыкала себе под нос некий любовный напев… То была уже не Мабель, но Анна де Драман, сиявшая былой красотой, разве что поседевшие волосы указывали на то, что по красоте этой прошлись годы, да неизгладимые морщины, избороздившие это лицо, свидетельствовали о перенесенных ею страданиях. Но те немногие обитатели Лувра, которым доводилось видеть это лицо под маской, увидь они его сейчас открытым, ни за что бы не узнали эту женщину.

– Давай-ка к столу, – проговорила она весело, подходя к Миртиль и обнимая ее.

– Добрая матушка! – прошептала девушка.

– Да, твоя матушка, твоя настоящая мать. Разве не дочь ты мне, если приходишься невестой моему сыну, если любишь его, как люблю его я? А я ведь едва тебя не убила… Если бы не ты, не твоя неустрашимость, не твоя ангельская прозорливость…

– Не будем больше об этом, прошу вас, – сказала Миртиль, вздрогнув от этого воспоминания.

– Хорошо, но ты можешь рассказать мне о нем! К сожалению, ты знаешь его лучше, чем я. Я и видела-то его лишь мельком, и при каких обстоятельствах, великий Боже! Чтобы затащить в самую ужасную из ловушек…

И у них состоялся долгий и приятный разговор, в котором речь шла только о Буридане. Для влюбленной девушки то есть неисчерпаемая тема – говорить о том, кого она любит, но нечасто удается найти слушателя, готового терпеливо выслушивать дифирамбы, воспевающие достоинства и добродетели ее возлюбленного. Здесь же, напротив, слушательница была еще более неутомимой, так что беседа вполне могла затянуться и до утра. И так как, в общем и целом, мать и невеста Буридана повторяли лишь те тысячи пустяков, из которых состоит двойная песня материнской и девичьей любви, мы заменим этот разговор, каким бы интересным он ни казался, следующим многоточием: