Владимир Буртовой - Караван в Хиву

– Иди на берег великой Аму, – присоветовал дервиш, – и там ищи себе невесту среди вольных пари – речных русалок.

Обрадовался Махмуд, поцеловал край тигровой шкуры за спиной дервиша и поспешил на берег Амударьи. Несколько дней бродил он по пустынным каменистым берегам, пока однажды в теплое полнолуние не увидел, как резвятся в воде дивные золотоволосые пари. Приметили водяные русалки на камнях красивого печального юношу, окружили его и стали выспрашивать, что за горе такое случилось и что он ищет ночью на речном берегу? Он им и рассказал о своей беде и о совете дервиша. Тогда младшая из водяных русалок и говорит ему:

– Я пойду за тебя замуж, но только ты не должен видеть меня раздетой и подсматривать тайком за мной, когда я изредка буду навещать своих сестричек в этих местах или же мне надо будет уходить в ночь полной луны к реке расчесывать свои золотые волосы.

Обещал Махмуд, и зажили они счастливо, сына родила ему русалка. Да не сдержал своего слова Махмуд. Дождался однажды светлой лунной ночи, когда ушла жена на берег, подсмотрел и увидел, как до ужаса уродлива она: ноги подобны гусиным, с перепончатыми лапками. Да не это страх! А вот сняла пари голову свою с плеч, положила ее себе на колени и начала чесать волосы серебряным гребешком, только искры летят в стороны, а сама песню о большом счастье поет, Махмуда в той песне поминает.

Испугался Махмуд безголовой жены, закричал не своим голосом, кинулся бежать вдоль реки и за кишлаком бродил до рассвета, боялся в темноте вернуться в хижину, все чудилась ему жена с головой на коленях, а из головы песня о счастье человеческом…

А когда взошло очищающее скверну солнце и возвратился он домой – нет ни жены, ни сына. Пожалел тут бедняга, что обидел водяную пари своим испуганным криком, начал искать, да где ее сыщешь? День и ночь бродил по пустынным берегам Амударьи, кричал, звал, надрывая горло, да все без пользы, только глупое эхо издевалось над несчастным, отскакивая от противоположного гористого берега.

И снова повстречался ему тот святой дервиш и повел Махмуда к огромной чинаре-дереву, а из густых веток чинары слышится плачь ребенка. Залез Махмуд на вершину дерева и видит, что это его сын, завернутый в платье жены. Взял он его и вернулся домой. А жена его снова превратилась в водяную пари, да только больше он ее так и не встретил.

– Шейх говорит, что ему хуже живется, чем бедному Махмуду, – закончил пересказ Яков Гуляев. – Тот хоть сына прижил с русалкой, а он и пари не встретил. Жил один и умрет, так некому будет мавзолей из камня сложить в «мертвом городище», что за небольшим холмом близ Урганича. Долго молчали, вслушиваясь в какую-то настороженную тишину полупустого города. Потом шейх ушел в хижину рядом со старым мавзолеем, разговор у костра постепенно утих, и все скоро уснули, только дозорные казаки поочередно парами обходили походный бивак россиян.

А утром снова в путь. Но теперь вокруг была обжитая земля. Возле частых озер и речных проток попадались огороженные высокими глинобитными изгородями усадьбы – «хаули», а возле них сады, обширные поля, тутовые деревья для шелкопряда, неохватные колеса с кувшинами для перекачки воды из озер в арыки.

Когда дошли до горы Ирняк, от каравана отделились посланцы киргиз-кайсаков Гурмамбет, Кайсар-Батыр, с ними поехал оренбургский татарин Алей Армяков и трое хивинцев. Посланцы уехали спешно, караван тронулся следом. Прошли городки Анбиры, Кент. У Шавата их встретили два ханских служащих, придирчиво осмотрели и опечатали тюки с товарами. И сами встали рядом, чтобы сопровождать до Хивы и не позволить купцам вести торг во встречных городках, пока хан Каип не даст на то своего высочайшего разрешения.

– Смотри-ка ты, – проворчал на это сумрачный Родион. – Будто мы и не хозяева уже своим товарам. Неужто хватили мы грех на душу, сюда приехав незваными?

17 декабря 1753 года. Полдень. До Хивы осталось только двадцать пять верст. Тепло, не по-российски грело дивное декабрьское солнце: ведь только вчера над Самарой отгулял Аггей, насеял иней по уснувшим деревьям. А доведись в этот день быть ветру и снегу, то мудрые старики, накинув тулупы и надев валенки, бежали поутру в проулки свериться с приметой: если снег привалило на Аггея к забору вплотную – быть плохому лету; если же лег он ровно промеж заборов – будет урожай.

«Тут с нашими приметами делать нечего», – усмехнулся Данила и расстегнул верхнюю пуговицу теплого кафтана.

И вдруг – на дороге, словно гонимые теплым попутным ветром с юга, показались всадники. Кононов вскинул руку к глазам, загородился от солнца, а потом перекрестился, будто желая уберечься от страшного ночного видения – он узнал того, кто впереди всех неистово настегивал коня. Это спешил ханский скатертник Елкайдар! Бывший его хозяин.

– Лучшего из лучших среди своих драконов послал нам навстречу хивинский хан, – пробормотал Григорий и, желая скрыться до поры до времени с глаз, ушел в хвост каравана.

Елкайдар резко остановил взмокшего коня. На приветливый поклон Рукавкина Елкайдар ответил недобрым взглядом темных сощуренных глаз, при этом крутнул длинной, словно вытянутой кверху шеей и что-то крикнул.

– Велит ехать в Хиву не мешкая, – пояснил Яков Гуляев, а к сердцу Рукавкина уже подступила не осознанная еще тревога: так не встречают желанных гостей из далекой и сильной державы, когда прибывают они с добрыми намерениями.

– Спроси, Яков, что за причина такой спешки? – Данила удивился злости ханского скатертника. – Мы и без того зря времени в пути не теряли. Чем встревожен ханский вельможа?

– Каип-хан убил своего советника Куразбека, будто тот хотел погубить хана и сесть на его место, – неожиданно перевел Яков. Легкая бледность покрыла смуглые от природы щеки посланца. Елкайдар так и впился в лицо Гуляева цепким, немигающим взглядом: как-то урусы встретят это известие? Понял – они потрясены.

У Рукавкина – не мог сразу совладеть с собой – потяжелели руки, и он, обессиленный, вдруг разом уронил их на луку седла.

– Что же теперь будет? – чуть слышно выговорил рядом Петр Чучалов. – Неплюев так рассчитывал на помощь Куразбека в наших делах, потому как тот весьма склонен был к дружбе с Россией.

«За это, должно быть, и поплатился жизнью… в день нашего приезда», – с замирающим сердцем подумал Данила, против воли соединяя эти два события одной цепью. И еще пронеслась мысль: «Ну, теперь держись, караванный старшина. Лихо было не в песках безводных, лихо стережет нас в самой Хиве. Докатилось эмбинское эхо…»

Возле каравана, как конвой, встали семнадцать ханских всадников.

К вечеру достигли пригорода Кош-Купер, остановились на ночевку, последнюю перед Хивой. Данила Рукавкин и Яков Гуляев не спали почти до рассвета. Тревожные мысли возникали одна за другой: каких последствий надо ждать от дворцовых событий? И кому теперь переадресовать подарки, приготовленные Неплюевым для старшины Куразбека? Сыщется ли в такое тревожное время в ханском окружении человек, который отважился бы высказать мнение о необходимости укреплять добрые отношения с великим северным соседом? Ясно было пока одно: со смертью Куразбека положение русских посланцев и караванщиков во сто крат стало опаснее.