Владимир Буртовой - Караван в Хиву

После торопливого завтрака сухарями с чаем Данила терпеливо ждал до обеда, не уйдут ли воины, но хмурые усачи только сменяли друг друга. Потом невероятно долго тянулось время до ужина, а стража все сменялась, не уходила. На следующее утро – картина та же. Терпение у Рукавкина лопнуло.

– Идемте к Губернаторовым посланцам, – решился он. – Там и узнаем, что за причина такого поведения хивинцев!

Провести его по Хиве взялся Кононов, который, работая у Елкайдара, исходил город сотни раз вдоль и поперек. Погорский тоже засобирался – в надежде встретить по дороге отца.

Рукавкин оставил в доме Родиона с братьями Опоркиными. Остались и Ширванов с Захаровым стеречь хотя бы то, что внесли в дом при разгрузке каравана. С ними же согласились остаться и оба погонщика, Пахом и Герасим.

– Поспешим, – решился Рукавкин. – Не резон нам зря деньги на чужбине проедать, себе в убыток.

Кононов повел их узкой, поутру совсем безлюдной прохладной улицей, огороженной с обеих сторон высокой, выше человеческого роста, глинобитной стеной, в которую были прочно вделаны разные по величине, но непременно украшенные резьбой ворота или калитки с тяжелыми металлическими кольцами вместо привычных для россиян ручек.

Одна из калиток почему-то была распахнута, и путникам открылся внутренний двор: на небольшом пятачке земли разместился невысокий глинобитный домик с крыльцом. От крыльца к одинокому дереву сооружен крытый навес – айван, под которым из глины же сделано небольшое, едва ли до колен, возвышение – суфа, как пояснил чужие названия Кононов. На суфе домашняя утварь, рядом странное сооружение из глины конусом, будто огромный, по пояс, лесной муравейник, а в нем вверху и чуть сбоку проделана дыра, черная от сажи. Кононов опять пояснил, что это сооружение – тандыр, в котором пекут пресные лепешки над раскаленными углями, протопив дрова в тандыре.

Из-за угла дома высунулась рогатая настороженная козья морда, уставилась не мигая на чужих людей, а изо рта, будто вторая борода, у нее торчал пучок сухой травы.

– Тьфу, нечистая сила! Чтоб тебе на хвост прилипли все репьи Хорезма, – плюнул на козу Погорский и торопливо прошел мимо.

Миновали еще несколько дворов, подивились на роскошное дерево – чинару, половина которой свисала на улочку и давала летом чудесную тень для пешеходов. Вдруг из-за глинобитной стены донесся громкий мужской крик:

– Дост! [37] Приятель, друг.

Крик этот тут же был подхвачен нестройным мужским хором:

– До-о-ост!

– Что это? – вздрогнул Рукавкин. – Кто кричит?

Кононов остановился и пояснил спутникам:

– Здесь живут общиной семь дервишей, бродячих монахов. Теперь они взывают к Аллаху, что нет у них еды и что они голодны. Запасов эти люди при себе никогда не держат, обычай не позволяет. Все, что за день люди им дают, вечером съедается. Если постоим здесь подольше, увидим, как из окрестных дворов понесут им пищу. Поев утром, соберутся всей седмицей и пойдут на базар. Сами ничего не просят, будут брать лишь то, что дают городские жители.

Миновали голодных дервишей и вышли на тесную площадь в центре города против красивой высоченной круглой башни – минарета с семью сине-зелеными кольцами от середины и вверх, до небольшого расширения. То был недавно отстроенный минарет при мечети Джума. Поодаль виднелось несколько круглых куполов, будто кто раздул киргизские юрты до непомерной величины: это медресе начали строить еще при хане Ширгази рядом с мавзолеем Пахлавана Махмуда, скорняка, возведенного в ранг покровителя города.

Кононов вдруг сделал знак, и все трое поспешно отступили с площади в боковую улочку, справа показалась странная многолюдная толпа.

– Хоронят кого-то, – кашлянув, тихо сказал Григорий.

По улице со стороны южных ворот к площади вышла процессия, впереди которой на носилках несли покойника, укрытого дорогим белым покрывалом. Из боковой тесной улочки напротив притаившихся россиян почти разом выбежали несколько укутанных паранджами женщин, и те, пробегая мимо носилок, бросали на тело красивые лоскуты шелковой ткани или монеты, которые тут же беззвучно падали на пыльную улицу. По древнему верованию хивинцев, если женщина не может родить ребенка, то должна вот таким образом, через подарки, выкупить себе душу покойника. Да не любого, а многодетного, чтобы и будущий ребенок мог завести потом большую семью.

Одна из женщин, бормоча что-то под паранджой, шмыгнула мимо россиян и обдала их удивительным ароматом, будто перед выходом на улицу специально выкупалась в душистой ванне, смешав воду с маслом цветущей розы.

– Ишь ты, цветок чужого сада, – не удержался от тихого восхищения Федор, оглядываясь вслед женщине, которая дробно семенила каблучками мягких сапог, уходя по солнечной стороне улицы, потом проворно, будто серая мышь полевка в копну сена, юркнула в боковую калитку.

В похоронной процессии участвовали только мужчины, перепоясанные кушаками поверх теплых халатов, как того требовал обычай. Когда покойника пронесли через площадь, россияне продолжили путь к дворцу хана. Прошли вдоль высоченной наружной стены – крепость в крепости, – с опаской покосились на рослых стражей у закрытых арочных ворот – не придрались бы по какому поводу да не уволокли бы за эти непроницаемые стены! – торопливо завернули за развалины старого минарета и вышли к дому, где разместили посланцев оренбургского губернатора Неплюева. Кононов вздрогнул и ухватил рукой за плечо караванного старшины.

– Смотрите, братцы! И возле их ворот стража!

Этого Данила никак не ожидал! Четыре воина равнодушно поглядывали на редких здесь прохожих. Яркое солнце отражалось от медных шапок и наконечников длинных копий. В сильном душевном смятении подошли к воротам. Увидев чужестранцев, воины насторожились: оба казака при оружии, за поясами торчат пистоли, висят на ремнях в потертых ножнах кривые сабли.

– Григорий, спроси, можно ли нам войти к посланцам будто бы по торговому делу, – попросил Данила, не в силах скрыть гнетущего волнения – что ни день, то Хива преподносит очередной сюрприз.

Григорий приветствовал хивинских стражников прижатием правой руки к сердцу. С трудом подбирая чужие, теперь так нужные слова, попросил доблестных воинов дозволения войти в дом посланцев.

От ворот прозвучало решительное:

– Кет! Кет, ференги! [38] Ференги – чужестранец. – выкрикнул тот, что был старше годами, а потом добавил несколько более миролюбивых фраз, в которых Данила уловил знакомое имя хивинского хана Каипа.

– Кхм. Совсем плохи наши дела, – вернулся к спутникам Григорий. – Старший из караульных пояснил, что по указу хана наши посланцы взяты под стражу. Никого не велено допускать.