Владимир Буртовой - Караван в Хиву

В спину ударили тупым концом копья. Родион качнулся, но устоял на ногах, медведем оборотился к хивинцу.

– Тати-и! Петлю мне на шею надеть хотите! – В ярости Родион, не владея собой, наотмашь ударил: тяжел был на руку. Вскрикнул, упал оглушенный кулаком стражник и раскрытым ртом захлопал, как рыба, выброшенная на горячий песок. По каменному тротуару караван-сарая забренчал слетевший с руки окованный медью щит. На крик сбитого с ног воина из лавок выскочили другие, не менее десятка, закрылись щитами и выставили копья навстречу урусам.

Рядом с набыченным и безоружным Родионом, выхватив из ножен длинную саблю, встал Погорский, глазами впился в неровную стену вражеских щитов, выискивая первую жертву для удара. От раскрытых дверей их жилья бежали Кононов, братья Опоркины. Припадая на хромую ногу, торопился Иван Захаров, опираясь на палаш как на посох. Герасим и Пахом вооружились огромными подпорками айвана, и только Лука Ширванов растерянно метался у ворот, страшась оставить ненадежные чужие стены. Демьян Погорский и тот помчался за казаками с пистолем и саблей.

Первым пришел в себя караванный старшина.

– Стойте, братцы! – всполошился он. – Опомнитесь! – Теперь он боялся уже не за товары, а за своих друзей. – Погубим все! А ну, угомонитесь! – Он расставил руки и, загораживая собой хивинцев, грудью пошел на казаков, которые с обнаженными саблями и взведенными пистолями вот-вот кинутся в отчаянную драку, чтобы на этих десятерых выместить злость за всю ханскую несправедливость.

– Себя сгубим и посланцев подведем под виселицу. Недругам нашим будет повод для злорадства.

Кононов нехотя вложил саблю в ножны, обнял бледного от ярости Федора, подтолкнул в спину.

– Идемте, казаки, от греха подальше: рок головы ищет!

– Поквитаться бы с нехристями, – выдохнул Федор и напоследок пнул ногой валявшийся медный щит хивинца. Воин что-то угрожающе выкрикнул, замахнулся было копьем, но Погорский медленно взвел в его сторону пистоль, и хивинец поспешно упятился.

Перед раскрытыми лавками остались на площади караван-сарая Данила и Родион да несколько ранних местных купцов, которые издали наблюдали за этой короткой трагической для урусов сценой и тихо переговаривались между собой. Родион с болью в душе, сквозь невольные слезы смотрел, как отъезжали прочь одна за другой три перегруженных арбы.

«Тысяч на пять золотом увезли, не менее… Из них добрая половина товаров моих, – тоскливо смотрел он вслед скрипучему, несуразному обозу на огромных деревянных колесах. – Моих! Кабы моих, а то кандамаевских! Раздели, до ниточки разграбили! Глупый хивинский ишак, сам себя под гибель подвел… Воистину, теперь хоть в петлю лезь. Вона как по судьбе моей бороной прошли!»

Арбы завернули за угол, и пыль от конских копыт постепенно рассеялась – хивинские воины уехали, а у лавок вновь встали молчаливые стражники и с беспокойством поглядывали на «ференги урусов», которые толпились у своих ворот и ждали караванного старшину.

К Родиону подошел Данила, молча постоял, потом, не глядя на товарища, с трудом выговорил:

– Без малого уполовинили наш караван. Видно, хану потребовались наши товары, не иначе. Кто другой посмел бы чужих купцов вот так бессовестно грабить? Только он, аршин заморский!

Рукавкин как в воду глядел. Хану Каипу надо было задобрить хорошими подарками волновавшихся туркменских и каракалпакских старшин, да и своих ближних одарить нелишне в такое смутное время. А тут так кстати оказались обильные и дорогие товары российских купцов…

Родион вдруг выкрикнул почти над ухом Данилы:

– Зато, смотри, наши сотоварищи в большой удаче сегодня!

Рукавкин сначала не поверил своим глазам: казанские купцы, радостные, улыбчивые, торопились открыть в это солнечное утро свои лавки. Стражники, которые стояли все эти дни и возле их дверей, будто растворились вместе с густым ночным туманом.

– Вот что значит – единоверцы! – с возмущением плюнул под ноги Родион. – Вот кому беда не мачеха и убытку не терпеть!

Данила вступился за татар:

– Ты, Родион, зря на них злобствуешь. Не они повинны в наших бедах. Пусть хоть кому-то будет прибыль от российского начинания в Хиве. За добрым делом находишься, худое само навяжется. Вот так-то.

Родион скривился так, словно по принуждению взял да и глотнул оскверненную бродячей собакой пищу. «Нищенский терновый крест ждет меня, Данила, уж это как пить дать… Что называется, убил бобра».

И вновь потекли однообразные, утомительные дни. Тоска и скука неприметно, но неумолимо точили души самарян, как холодный ночной туман губит в огороде раннюю рассаду. Купцы изредка выходили в город, молча стояли и смотрели на закрытые ворота в глинобитной стене вокруг двора, где поселили Губернаторовых посланцев, возвращались к себе и вновь изнывали в неведении о своей дальнейшей участи. И каждое утро ждали: вот придут от хана люди, пригласят во дворец и с искренними извинениями за самоуправство вручат сполна деньги за взятые товары. Ширванов с озлоблением смеялся над зыбкими надеждами Родиона избежать полного разорения:

– Не пришли еще те времена, о которых возвещал пророк Исайя: наступят для смиренных времена, когда волк и ягненок будут пастись вместе и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею. Хивинский змей нашей кровью упьется!

– Не так-то это просто, Лука, – возражал Данила, вспомнив слова губернатора Неплюева, что он не оставит их без внимания и в здешних землях. – Пока ж ясно: аминем этого беса не отшибешь!

Одно утешение было у всех: Демьян Погорский – хоть что-то успели доброе сделать. Кононов и Федор не отходили все эти дни от старого Погорского, подкармливали его фруктами и мясом.

Общие заботы и ласка поставили Демьяна на ноги довольно быстро. На измученном лице старого казака нет-нет да мелькала счастливая улыбка. Григорий с радостью наблюдал, как возвращается к жизни его верный друг, ободряюще подшучивал:

– Ништо, Демьян. Поживем вместе, пообвыкнешь к нашему казацкому запаху сызнова. Трубку курить вновь приучишься, и горилку попивать вместе начнем. А на свадьбе у Федора трепака плясать пустимся, молодым на зависть! Пойдет изба по горнице, а сени по полатям!

Погорский, который за эти годы разучился не только вино пить, но и смотреть людям прямо в глаза, в сомнении качал облысевшей головой и вздыхал, поглядывая на изуродованные пыткой руки. Когда его словили на Амударье слуги Елкайдара, один из них кинжалом рубил ему кисти, выпытывая, где укрылся бежавший Григорий. Демьян не знал этого, а и знал бы, так согласен был лучше смерть принять, нежели выдать друга, очутившегося на свободе.

– На Яик бы скорее. Знаешь, Гриша, порою чудится мне, будто вот тут, в голове, песок сухой шелестит… Так жара здешняя опостылела. В иное лето не капнет ни одного путного дождя, – и тут же спохватился: что об этом говорить Григорию, будто успел тот все позабыть.