Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

– Слава богу, – тихо проговорил прапорщик Панов. – Не одни мы теперь пред бунтовщиками…

– Эх, кабы на два дня раньше! – высказал общее сожаление Илья Кутузов. – И не было бы нашего позорного принужденного бегства…

– Не быв звонарем, не быть и пономарем… Тако и в нашей ратной службе. – Иван Кондратьевич пытался притушить горечь слов, сорвавшихся у Ильи Кутузова. – На сей раз фортуна нам малость не потрафила. – Встал, убрал послание воеводы в карман. – Коль команда сама идет к Самаре, то нам нет резона спешить к Сызрани. Будем ожидать ее прихода здесь, в Печерском. И да поможет нам Господь счастливо отбить у злодеев оставленный город.

«Эх-ма, коль не повезет в службе, то и тараканы твой полк на “ура” возьмут! – с досадой и со стыдом думал капитан Балахонцев. – Знать бы такие обороты действий наперед, может, и удержался бы я в Самаре день-два… Великую оплошку, наверное, сделал, что воровского приступа не дождался и покинул город… Покойный ныне родитель упреждал, помнится: на помело не наступай – судороги потянут… А меня как бы судороги не потянули на глаголе… Вот попал в оборот, что и деваться некуда! В лесу медведь дерет, а дома мачеха! По мне теперь лучше было бы, чтоб тот немец с командой и вовсе не приходил…»

Иван Кондратьевич встал, надел треух и покинул затхлую комнату постоялого двора, сказав офицерам с нескрываемым раздражением:

– Пойду посмотреть, как солдаты на ночлег устроились.

Конец дня и ночь прошли спокойно. Капитан Балахонцев самолично дважды проверял выставленные парные караулы – не приведи господь, налетят разбойные шайки, сонных солдат да казаков голыми руками поберут да повяжут. Тогда воистину лучше самому себе пулю в лоб пустить, нежели ждать позорного криксрехта. Но, к великому счастью, злодейский атаман за ними в угон не пустил сильной конной команды.

«Теперь, должно, в Самаре упились все до бесчувствия… Жителей пограбили, пожитки дуванят да на ножах режутся между собой… Прости, государыня-матушка Екатерина Алексеевна, – метался в мыслях вконец расстроенный Иван Кондратьевич, – не по причине единой моей робости оставил я город ворам на пограбление и разрушение… А ежели достоин за свой поступок смертной казни, то соверши ее. А детей не черни моим малодушием, из-за них сломалась твердость в душе…»

Иван Кондратьевич, чего с ним прежде никогда не случалось, вдруг прослезился, вытер глаза кулаком и покосился на своих офицеров. Кутузов и Панов спали на лавке, укрывшись плащами. В тесной комнатке перед тусклой иконой чуть теплилась лампадка, еле слышно потрескивал фитиль, сильно и надсадно стрекотал под печью извечный обитатель постоялых дворов неусыпный сверчок.

Под стать старому сверчку не спалось и Ивану Кондратьевичу: сообщение о том, что полевая команда была так близка от покинутой им Самары, совсем лишили его душевного покоя и равновесия.

«Охо-хо, овдоветь тебе скоро, матушка моя сердешная Евдокия Богдановна. По церквам ходить станешь да ставить поминальные свечи… по рабу божию Ивану. – Иван Кондратьевич сидел на лавке, смотрел на квадратное лунное пятно, незаметно двигавшееся по некрашенным доскам пола – левый ближний угол квадрата словно бы срезан, это тень его бедовой головушки. – Зато я сберег от гибели Илюшу, нареченного жениха Анфисушки… Коль счастливо отобьем Самару, то, не мешкая и часа, обвенчаем их… Быть может, успеем до прибытия извещения о взятии меня под арест». Иван Кондратьевич перекрестился, прилег. Голова кружилась от усталости, слегка подташнивало, все казалось, что вот-вот упадет с узкой и какой-то наклонной лавки.

Настойчиво отгоняя от себя черные думы, лишь под утро забылся тревожным, с неприятными видениями, сном…

24-я легкая полевая команда из драгун и егерей вошла в село Печерское перед полуднем. Оповещенный караульными, капитан Балахонцев, едва держась на ногах, выстроил свою команду перед церковью на заснеженной площади. Майор Муфель, немец лет сорока, высокий и тонкий, несмотря на обилие зимних одежд на нем, проворно выскочил из легкого санного возка, поспешил принять рапорт.

Капитан Балахонцев скомандовал своему отряду «на караул», чеканя шаг, из последних уже сил отсалютовал премиер-маиору шпагой и отдал рапорт. Муфель, поджимая тонкие губы, внимательно присматривался к самарскому коменданту, – не от водки ли у него такое одутловатое лицо и красные глаза? Слушал, улыбался нежно и, казалось, по-кошачьи ласково мурлыкал что-то себе под нос. В конце рапорта смотрел на капитана уже не так пристально – водкой от него не пахло, – а участливо и открыто своими светлыми глазами. И, должно быть, по привычке двигал подбородком вперед-назад, отчего лицо майора с широким лбом и острой нижней челюстью напоминало вытянутый треугольник под измятой во время езды офицерской шляпой с загнутыми по бокам полями.

Приняв рапорт, Муфель, не подав руки капитану, пригласил его шикарным жестом в дом местного приказчика для обсуждения дел под Самарой. Но, к сожалению, кроме общих слухов о числе злодейской партии при атамане Арапове, Иван Кондратьевич, которого так и не пригласили сесть, сообщить не мог.

– Весьма прискорбно, господин капитан. Весьма и весьма вами недоволен, как я понималь из переписка, сам казанский губернатор, господин Брант, – медленно, старательно выговаривая каждое слово, подвел итог беседе Муфель, подвигал подбородком вперед-назад, словно что-то верхними зубами счищал с языка. – Очшень плохо! Говорят, что будем идти на Самару одинаково со слепыми котятами. Так у вас говорят, да? – неумело использовал русскую поговорку. Прислушался – к воротам приказчикова дома подъехали верховые. Муфель мягко поднялся на длинные ноги, словно подкрался к окну, выглянул – через замерзшее стекло много не разглядишь, – потом через приоткрытую дверь тихо сказал в сенцы:

– Капрал, кто шумел? Какой пьяный мужик с жалобами, да?

С крыльца ему почтительно ответили, что прибежал от Самары какой-то сержант и просит позволения войти с докладом.

– Из Самары? Какой черт тогда ты стоишь и не зовешь, больван? Марш того сержанта ко мне! – не меняя мягкой интонации, выговорил Муфель невидимому из комнаты капралу. – Веди сюда тот сержанта, больван, жива!

Иван Кондратьевич едва успел прикинуть, кто же из оставленных в Самаре сержантов отважился на свой страх и риск уйти из города, как в комнату, пошатываясь, вошел Стрекин. С трудом удерживая равновесие, вскинул руку и по уставу представился старшему по званию:

– Сержант второй роты Ставропольского батальона из города Самары с важными вестями прибыл к вашему высокоблагородию!

– Браво, браво, сержант, – как-то по-домашнему приветливо встретил сержанта майор Муфель. – Докладывай, сержант, все, что сам смотреть успел и сам слышать успел про воров и изменников матушки государыни.