Владимир Буртовой - Демидовский бунт

– Отпустил бы ты нас, мил человек, по своим деревням, – робко подал голос кто-то из мужиков постарше. – Уже довольно сработали мы свою норму. Станет с лихвой, боле пяти саженей на душу.

Приказчик тяжело – не столько от солидной уже тучности, сколько от важности – повернулся на голос, усмехнулся недобро:

– А ежели ваши сажени поменьше моих окажутся, тогда што? Знаю я вас, лихоимцы-бездельники! В ваших саженях внутрях половина воздуху станет, а не дров.

– Таков уж здесь лес, батюшка Викентий Афиногеныч, – поспешил было вступиться за лесорубов сотский: свои ведь мужики, односельцы, их тоже жалко. – Прямой сосны, батюшка, куда как мало.

– Цыц ты, плешивый козел! – одернул сотского приказчик и плетью взмахнул было, угрожая строптивому Аникею. – Ишь, заступник выискался! Хозяин за вас подушные платит государевой казне сполна и не фальшивыми целковыми. А потому велено вам передать, што норму вам отработать надобно и за тех, кто по хворости остался в домах своих. А это, посчитай, сотский, на ваше село падает еще до двухсот саженей к сработанному. Через три недели я вновь приеду, постарайтесь успеть.

Из мужицкой толпы вырвался раздраженный крик:

– Братцы, это што же? До глубокой зимы нам таперича здесь гибнуть? Не бывать тому! Отпусти, Викентий, подобру-поздорову, не ищи себе лиха!

Приказчик с вызовом процедил сквозь стиснутые зубы:

– Это кто же такой умник-супротивник народился в темном лесу? Нут-ка, выдь пред очи, не труси заячьим хвостом в кустах!

Кричавший смешался, заробел. В толпе произошло недолгое волнение, и вперед вышел сумрачный Добрыня. Он нехотя стащил мурмолку, через силу поклонился, да не в пояс. Пробасил:

– Изволь проверить, Викентий Афиногеныч, норму за себя мы исполнили. Отпусти с миром, как народ просит.

В голосе молодого крепкого парня приказчик уловил неприкрытую угрозу. Он обернулся к лодке, на которой приплыл с того берега, и махнул рукой. К нему направились пять молодцев в роскошных алых шароварах, вправленных в новые сапоги. В руках – тяжелые плети, на поясах – кривые башкирские сабли. Подошли, встали рядом с приказчиком.

– Измордуют теперь парня, попал под горячую руку изверга! – простонал Дорофей, наблюдая за приказчиком и строптивым племянником. – А вы, святой отец, уходите. Видит бог, каша заваривается и у нас на горьком мужицком сале, как давеча на заводе. Бог вам в помощь отыскать заветную вольную землю. А как сыщете – знак верный дайте на Русь. Всем миром встанем и уйдем, хоть и в тридевятое царство, только бы прознать туда дорогу.

Отец Киприан выслушал старого Дорофея, но с места не двинулся, ждал чего-то. Видел, как Евтихий и Илейка неприметно выскользнули из двери избы и, сделав ему знак, отошли малость, пропали в кустах.

Приказчик между тем вплотную подступил к Добрыне.

– Вот с твоих поленниц и начнем смотреть, – вроде бы ласково взял парня за локоть, повернул лицом к лесу. – Веди, герой, показывай, што сработал за себя и своего сухорукого тятьку.

За спиной приказчика по вырубке безмолвно, словно глухонемые по базарной площади, вышагивали демидовские стражники. Добрыня, широко переступая через пни и не убранный еще валежник, показывал без видимой робости:

– Эта моя, и эта. Да вон те три поленницы рядышком, у берез поставленные.

Приказчик тыкал кулаком в просветы между торцами бревен, шевелил губами, что-то высчитывая.

– А кричишь, Аника-воин, што норму сработал? – с издевкой проговорил приказчик, не глядя на Добрыню, который весь подобрался в ожидании пакости от Демидовского слуги. – А выходит, что добрая четвертая доля в каждую сажень не доложена. Ась? А где поленницы твоего тятьки Изота? Што? Калека он? А может, дурачком прикидывается да отлеживается на печи – благодать божья, что хозяин и за него подушный оклад матушке-государыне исправно платит!

– Побойся бога, Викентий Афиногеныч! – Лицо Добрыни покрылось пунцовыми пятнами от возмущения. – Грешно такое на калеку говорить. Будет тебе бочениться-то перед нами, односельцы ведь. Сам знаешь, что в тяжкой заводской работе сорвал он себе руку, не владеет ею. Сухой рукой тятьке дров не повалить.

– Вали ты! – рубанул ребром ладони по воздуху приказчик. – Да добрые поленницы ставь, а не сдобные калачи на пузырях! За тобой, брат Добрыня, еще шесть саженей. Но если дашь согласие служить хозяину в стражниках, как я по весне предлагал, долг этот зачтется сполна. Думай, я своего слова не поверну в обратную. – Приказчик шагнул к угрюмо молчавшей толпе лесорубов. – А то забрали в голову блажь: домой да домой! Ну-с, а это чьи дровишки?

– Шалишь, Викентий Афиногеныч! Не на молочного телка напал ты нынче. Не дам над собой глумиться! – неожиданно выкрикнул Добрыня, швырнул ногой подвернувшуюся ветку осины. – Я свое сработал, и здесь мне боле делать нечего. Меня дома хозяйство в зиму ждет. А за тятьку пусть хозяин платит подушные, на его заводе он попортил руку. И в стражники не иду – хлебороб я, а не постыдный кнутобоец по мужицким спинам! Не по сердцу мне жить да смотреть из-под твоих рук!

Добрыня подхватил топор, сунул его за пояс кафтана и решительно пошагал прочь с делянки.

Лесорубы закаменели – что будет?

Приказчик подал знак, и чернявый стражник вынул из кармана тонкую удавку, крутнул, ловко захлестнул петлей Добрыню за шею и сильным рывком опрокинул на вытоптанную траву. Охнул перепуганный Дорофей и метнулся было на помощь племяннику, но один из стражников грубо отшвырнул старика прочь, пригрозил плетью, если еще ступит хоть шаг.

– Ироды, что творите… – прохрипел Добрыня, делая попытку встать на колени. – Скор ты на руку, Викентий, не пожалеть бы тебе другим часом!

Стражники навалились, сорвали у него с пояса топор, скрутили руки и поволокли полузадушенного парня к вырубке, привычно бросили животом на полуметровый пень старой сосны, сдернули кафтан.

– Наддайте ему ременной лапши погуще! – распорядился Викентий Афиногенович, а сам косится на мужиков – не кинулись бы скопом, как днями на заводе, не миновать тогда кровопролития.

– Бить супротивника, пока пузом пень до земли не изгладит! – люто взъярился приказчик и по-волчьи оскалил крупные прокуренные зубы. – Бить нещадно, чтоб и другим в пример было!

Добрыня под жгучей плетью вскрикнул, рванулся было, но двое стражников крепко держали его, перегнутого, за голову и за ноги. Болезненно охнул рядом с отцом Киприаном старый Дорофей, смахнул пальцами слезы с ресниц. И тут словно соборный колокол над городом, притихшим перед нежданной бедой, раздался громоподобный бас:

– Остановись, бесчеловечник! Не то предам тебя анафеме! – Отец Киприан растолкал мужиков и, выставив в вытянутой руке большой крест с распятьем, подступил к ошеломленному приказчику. – Кладу епитимью на твою грешную голову – сорок дней и ночей молить тебе Господа о прощении греха тяжкого! Ибо очерствела душа твоя и тело твое превратилось в сонмище злобы и кровожадности! Аще похощешь нарушить епитимью, в ту же ночь не встать тебе и узреть в полной памяти собственное успение! Аминь! – И отец Киприан, широко размахивая сверкающим позолоченным крестом, осенил приказчика святым знамением.