Владимир Буртовой - Демидовский бунт

После сытного ужина и горячей бани, когда Добрыня и Илейка замертво свалились на лавки в пристрое, отец Киприан с удовольствием принял из рук хозяина поднесенную стопку водки, улыбнулся теплой улыбкой счастливого человека, промолвил:

– Приемлем, добрый человек, упадахума и возрадуемся-я, – опрокинул в себя крепкий напиток. Закусили мороженым салом и пустились в беседу.

Емельян сообщил:

– Днями приехали в нашу крепость Магнитную казаки с низовья Яика, сказывали, что из Оренбурга караван вышел в Хиву. А при том караване самарский купец за старшину назначен самим губернатором Неплюевым. Думается мне, что это мой братец отважился пойти в дикую степь и в пустыню.

– Братец твой Алексей занедужил самую малость ногами, а с караваном послал приказчика своего, Родиона Михайлова. Данила Рукавкин был от самарского купечества.

– А-а, – несколько разочаровался Емельян и запустил в бороду крепкие пальцы. – Тогда больше некому – Рукавкин повел караван в хивинские земли. Весьма сожалею, что и я не с ними теперь пребываю. Озолотятся купцы непременно.

– Те самые казаки с низовья не привозили с собой человека? – спросил отец Киприан. Что стало с Евтихием? Где он? Все эти дни монах не забывал о побродиме ни на час.

Емельян вскинул белесые брови, взглянул в лицо обеспокоенного монаха.

– Ваш был человек?

Отец Киприан крепко поджал губы, опустил взгляд на столешницу, уставленную яствами… «Стало быть, „был“ Евтихий, а теперь…» – С трудом выдавил из себя тяжелые, горькие слова:

– Застудился наш Евтихий, не сдюжил дороги…

Емельян вполуоборот к иконостасу перекрестился.

– Помер. Не довезли живым до крепости.

Отец Киприан с немалым трудом поднес пальцы ко лбу.

– Прости, брат Евтихий, не уберег… Смерть твоя на мое сердце камнем тяжким легла.

Помолчали. Потом говорили о сибирских землях, о неведомой дороге до Алтайского Камня к реке Катуни и далее, до Индийского царства, к океану.

Емельян задумчиво шевелил толстыми пальцами в густой бороде, размышлял вслух:

– Много смелого люда ушло на восток искать вольную землю, да никто не пришел к нам с известием, что сыскалась. Никто не кликнул клич мужикам и не позвал за собой. Канули смелые, словно в пасть дьяволу, не к ночи будет он помянут, страшный. Верный слух бродит и среди здешних работных мужиков, будто есть она, эта страна вольности. Но где? Прошлым летом бежали с Магнитной горы трое рудокопов, да перехватали их под Троицкой крепостью, в кандалы заковали и в Рудники опустили до скончания живота. Оттуда уже не сбежишь, к тачке цепью прикованный…

– Мнится мне, брат Емельян, ежели кто и сыскал заветное Беловодье, то страх имеет в душе, возвратясь, вновь угодить в барскую или заводскую неволю. Для того ради и веду с собой отрока. Из этого птенца добрый сокол с годами может вырасти, с крепкими крыльями и зорким глазом. Час придет, и прилетит он на Русь, кликнет обиженный люд за собой… В то крепко верую, ради этого и кладу последние шаги по земле.

– Бог вам в помощь, святой отец, – наклонил бородатую голову Емельян. – Только в зиму нашими краями идти вам – верная и неминуемая смерть: первая же добрая метель погребет вас навечно в каком ни то распадке.

И порешили так: Добрыню Емельян пристроит у знакомого богатого казака в крепости за скотом ходить, а Илейка по дому будет помогать хозяйке.

– А как минет лихая зима – так и сопровожу вас вверх по Яику с нашими обозами. Достигнете Троицкой крепости, а там по реке Уй плыть вам преспокойно до реки Тобола многие версты.

Укладываясь спать, отец Киприан долго отбивал поклоны перед походным складнем, поминал в молитвах погибших побродимов Вавилу и Евтихия, благодарил Бога за то, что так все хорошо устроилось перед тяжкими зимними месяцами.

Рядом, разметав руки, улыбался во сне Илейка, безмятежно похрапывал Добрыня – с ним из темного запечья перекликался неугомонный сверчок.

Отпуржила, отгуляла сердитая и капризная матушка-зима по ущельям Каменного Пояса, отплясала обильными снежными заносами, а потом притомилась, прилегла толстым снежным покровом и, чувствуя приближение погибели, начала исходить мартовскими холодными слезами. С крыш свесились хрупкие сосульки, набух влагой снег, потекли первые, невидимые до времени ручьи по оврагам и суходолам, а через недели широким апрельским раздольем разлилось по долинам половодье.

Едва схлынули вешние паводки, как на север от Магнитной горы потянулись рудные обозы. С первым из них и выехали отец Киприан с побродимами. Без малого двести верст протряслись вдоль Яика, пока дороги не разминулись – обозу ехать на Юрюзанский завод, а побродимам бездорожьем топать к верховьям реки Уй.

К казачьей крепости Степная, которая разместилась на левом северном берегу реки Уй, вышли уже пополудни. Не решаясь идти в крепость, затаились в полуверсте, смотрели на невысокий земляной вал и бревенчатый частокол на нем, на деревянную церковь с темным, без позолоты крестом и на сторожевые башни по углам, откуда дозорные просматривали окрестные киргиз-кайсацкие степи за рекой, оберегая приграничные земли России.

– Пойду я, – настаивал на своем Добрыня. – Возьму лодку, а вы обойдите крепость краем леса да по суходолам. Во-он у тех вязов, за крепостью, ждите меня к полуночи, спущусь тихо.

Над вязами, розовевшими в лучах заходящего солнца, маленькие из-за дальнего расстояния, кружили беспокойные грачи – там разместилась птичья колония.

На все возражения отца Киприана – быть может, сторговать лодку у кого-нибудь – Добрыня отвечал одно и то же:

– Лодку не сторгуем, а беду на себя накличем непременно. Изловят и сволокут в приказную избу для опознания. Не умрут с голоду казаки, сыщут на чем рыбу ловить, не одна на всю крепость. Да и много ли целковых заработали мы с Илейкой?

Отец Киприан отмахнулся – и не ждал он многого за труды Добрыни и Ильи. Благо и то, что приютили и кормили исправно. И все же несколько целковых мелкой монетой серебра и меди он за лечение больных казаков и работных поднакопил. И Емельян Куркин на расходы пожертвовал пять новых рублей серебром: их надо сберечь на крайний день, до Алтайского Камня.

Нет, не греха за воровство страшился монах, сговаривая Добрыню, потому как не для прихоти своей берут они чужое, но для божьего дела. Страшился потерять Добрыню – не подстерегли бы казаки, побьют до смерти на месте кражи.

Остерегаясь быть замеченным казачьими дозорцами с четырехугольной вышки, обошли крепость северной опушкой и затаились в зарослях краснотала, прислушиваясь к шелесту осоки в близкой заводи и к грачиному гомону – что-то долго умащивались на гнездах деловитые обитатели вязов.